Виктор Курочкин - Урод

– Чем он недоволен? – спросил режиссер Гостилицын.

– Аплодисментами. Он к ним совершенно равнодушен, слава его не волнует. Короче говоря, собака жрать хочет, – пояснил Васенька Шляпоберский.

Урода повели в столовую. Отелков с режиссером начали переговоры. Гостилицын еще раз подтвердил, что Урод ему нравится и он берет его с весьма приличным для собаки окладом. Иван Алексеевич сделал вид, что это его совершенно не интересует.

– Вас это не устраивает? – прямо спросил Гостилицын.

– Напротив. Даже очень, но… – Иван Алексеевич так длинно растянул «но», словно понукал лошадь.

Герман Гостилицын, крупноголовый, с широченным торсом, сидевшим копной на длинных жилистых ногах, стоял перед Отелковым, покачиваясь с носков на пятки. Иван Алексеевич отметил, что зеленые узкие брюки и куцый пиджак в клетку как нельзя лучше подчеркивают сходство Гостилицына с жирафом. Сравнение понравилось Ивану Алексеевичу, и он улыбнулся. Улыбка Отелкова покоробила режиссера. Он тоже подумал об Отелкове не очень-то лестно.

Гостилицын славился на студии своей прямотой и резкостью. Особенно от него доставалось посредственным артистам и дебютантам. Девушки от него плакали. Однако жаловаться и критиковать Гостилицына никто не решался. Слава и авторитет режиссера Гостилицына стояли на чугунных столбах. И нужно отдать должное: авторитет и слава его не были случайны. Он добыл их упорным трудом, работая с энергией тигра и с выносливостью крестьянской клячи.

Гостилицын, тяжело ступая, ходил по кабинету. Иван Алексеевич ждал как натянутая пружина.

Гостилицыну надоело вышагивать, он остановился напротив Отелкова и, вынув пачку папирос, бросил на стол:

– Курите.

Они закурили. Колени Гостилицына возвышались над столом, и он, положив на них локти, обеими руками держал папиросу, пуская из ноздрей дым прямо в лицо Ивану Алексеевичу.

– Небось тоже роль хотите? – усмехнулся Гостилицын. – Так ведь?

– Я должен ее получить, – с трудом выдавил Иван Алексеевич и почувствовал, что его колотит мелкой, противной дрожью.

Гостилицын не удивился, как будто и не ожидал другого ответа.

– Итак, по существу, – сказал он. – Какую бы роль вы хотели? Простаков-то вы не очень уважаете. Вам все Гамлетов подавай;

– Вам лучше видно, что я могу, – скромно заметил Иван Алексеевич.

– Спасибо, милый, за доверие. – Гостилицын поднялся. – Разговор у нас был очень важный, содержательный. Я подумаю.

Отелков вспыхнул и резко ответил:

– Как хотите, так и думайте! Только Урод без меня… – Он хотел сказать «не будет сниматься», но против желания поправился и сказал, что собаке сниматься без него невозможно.

– Вот. как? Почему же? – серьезно спросил Гостилицын.

– Вы, Герман Андреевич, совсем не учитываете характер Урода и его привязанность ко мне. А поводырем собаки я, извините, не буду.

Отелков встал и пошел к двери. Но прежде чем толкнуть дверь, помедлил: он ждал, не остановит ли его режиссер. Гостилицын не остановил.

Угроза Отелкова была настолько нелепой, что в первую минуту Гостилицын растерялся. Потом он грустно усмехнулся, потом задумался. Он понимал, что только отчаяние могло толкнуть Отелкова на столь абсурдное заявление, и ему стало жаль Ивана Алексеевича.

«Да так ли бездарен Отелков, как о нем говорят? И кто оценил его способности? Ведь его не проверяли на серьезной роли», – подумал Гостилицын.

Вспомнил Герман Андреевич, как он и сам доходил до отчаяния в первые годы работы в театре. Главный режиссер пять лет держал его при себе: год на побегушках, год ассистентом и три года помощником. На бесчисленные просьбы Гостилицына о самостоятельной работе шеф неизменно отвечал: «Успеешь».

И вот наконец ему доверили ставить спектакль. Сколько было мук только над первой картиной! Все пришлось вместе с автором переписывать заново. Полмесяца изнурительных репетиций, полмесяца бессонных ночей – и картина, кажется, готова. Гостилицын идет к главному режиссеру и просит его посмотреть.

– А как ты сам считаешь, хорошая получается картина? – спрашивает главреж.

– Мне кажется, еще плоховата, – чистосердечно сознается Герман Андреевич.

– И смотреть не буду, – говорит шеф и поворачивается спиной.

Опять две недели утомительной работы, и опять тот же вопрос главрежа:

– А как ты сам считаешь?

– Не знаю, – ответил Гостилицын.

– Если уж ты сам не знаешь, то как же я могу знать! – говорит шеф и опять поворачивается спиной.

Гостилицына охватывает отчаяние, душит злоба, всю ночь он кусает угол подушки, а с утра опять принимается перелопачивать проклятую картину. Сделано все: больше из автора, из артистов, из себя выжать нечего.

Он идет к шефу и докладывает, что теперь картина звучит неплохо.

– Неплохо – понятие туманное и растяжимое, – говорит шеф и поворачивается спиной.

Гостилицын сжимает кулаки и с трудом удерживает себя от уголовного преступления.

Еще две недели, и он решительно заявляет:

– Я сделал все, что мог. Пусть другой сделает лучше.

Шеф идет смотреть, а потом доказывает Гостилицыну, что все-таки можно сделать лучше.

«Какой был безжалостный тиран! Какой был художник! Это он внушил мне, что в искусстве без труда ничего не сделаешь. Если у меня и были кое-какие успехи, если кое-что удалось сделать значительное и нужное, то это случилось потому, что работал как вол и был болезненно требователен в первую очередь к самому себе».

Гостилицын вздохнул и вышел из кабинета. Проходя длинным коридором студии, Герман Андреевич машинально свернул в сценарный отдел. Начальник отдела читал сценарий и, видимо, читал без удовольствия: лицо у него было грозное, и карандаш безжалостно жирными бороздами распахивал рукопись. Оторвавшись от сценария, он посмотрел на Гостилицына и пожаловался на автора, который пять раз переделывал сценарий и теперь до того его довел, что хоть на помойку выбрасывай.

– Ну а как у вас дела? Слыхал, что вы заново переписываете принятый сценарий, – сказал начальник отдела.

– Кое-что переделываю. Но больше восстанавливаю выкинутое вашими редакторами.

Начальник поморщился:

– Кажется, автор способный малый?

– Весьма способный, – подтвердил Гостилицын. – Кстати, Петр Александрович, что вы можете сказать об Отелкове?

Петр Александрович снял очки и опять их надел.

– Это про какого же Отелкова? Актера? Да что про него сказать? Говорят, бездарен. Кажется, с ним работал Бениваленский.

Гостилицын не любил откладывать дела на завтра. То, что его задевало, решал быстро и безапелляционно.

В актерском отделе ему дали личное дело Ивана Алексеевича Отелкова. Оно было очень тощее и очень скромное. И в какой-то мере скрашивала его только копия диплома с отличием.