Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Дэн позвонил сестре мадам Ассад: она все устроила. Их машина и шофер, получивший допуск (без этого в Сирию вас не допускали), будут ждать у отеля в восемь часов утра, Джейн с Дэном пригласили пойти куда-нибудь вместе, но Дэн отказался, даже не спросив Джейн; более того, он даже не сообщил ей об этом, когда они встретились перед обедом.

Пообедав, они прогулялись по ярко освещенным улицам У моря, разглядывая витрины. К этому времени дурное настроение Дэна превратилось в отвратительную, всепоглощающую депрессию: не столько, как ему теперь казалось, из-за Джейн, сколько из-за утраты перспективы, забрезжившей перед ним в Асуане. Несмотря на то что сказала Джейн, эта перспектива упорно связывалась в его мозгу с островом Китченера: зеленый дол вне времени, лоно, где все кажется потенциально возможным, будущее, где растворяется и тает напряженность, вместе с напряженностью между ним и Джейн… он слишком поздно разглядел это, слишком долго ждал. А теперь они вернулись в реальный современный мир, пораженный жаждой потреблять, в страну Гадаринскую 423, эфемерную… он с трудом заставлял себя смотреть на витрины магазинов, мимо которых они шли, ощущал застывшую неподвижность собственного лица, метафизическое унижение: мир почернел, в нем царила вульгарность, от комедии не осталось и следа.

Дэн прекрасно понимал, что его сжигает пламя, старее которого нет на свете, но до сих пор не мог понять – откуда вдруг такая напасть? Словно средневековая болезнь, какая-нибудь бубонная чума, давно, казалось бы, контролируемая современной наукой настолько, что ее практически и опасаться не стоит, инфантильная, пришедшая из детских сказок, вера в клише «и жили долго и счастливо до самой смерти», смехотворный, нелепый миф. Словно другой великий миф – судьба – брала реванш за бесчисленные романы, которые он так расчетливо и хладнокровно заводил, которые приносили ему наслаждение… он снова подумал о Дженни, о первых неделях с ней, о том, какими простыми, уравновешенными и веселыми, приятно возбуждающими казались теперь, при взгляде назад, их отношения. Стоишь рядом с женщиной перед окном «от кутюр» и жаждешь сказать ей: ты нужна мне больше, чем все слова в мире способны передать. Вместо этого ты достаешь карманный калькулятор и переводишь ливанские цены в английские фунты; ты ненавидишь эту женщину за интерес к мишуре, проявляемый лишь для того, чтобы как-то заполнить вакуум, расстояние между вами… чуть ли не продемонстрировать равнодушным прохожим, что у нее все в порядке.

Она, должно быть, заметила, но ничего не сказала. Вернулись в отель. Их номера снова оказались смежными, хотя на этот раз Джейн с Дэном были избавлены от соединяющей комнаты двери. Дэн хотел, нет, заявил, что хочет выпить, и теперь это вовсе не было уловкой. Если он не против… она устала… было ли это дипломатией с ее стороны или нет, он сказать не мог. Она и правда выглядела усталой. Но когда она, вежливо улыбаясь, повернулась с ключом в руке, чтобы уйти, на краткий миг ее глаза задержались на его лице, и были в них вопрос и сочувствие – примерно так глядят на пациента глаза медсестры, – но было в них и бессилие… Дэну стало неприятно.

Он не пошел сразу в бар, остановился у киоска в холле, разглядывая англоязычные газеты, словно надеялся, что внешний мир, его дела и заботы смогут принести избавление от недуга. Но испытал лишь отвращение. Как хотелось бы ему превратить все это блестящее, гладкое, словно из скользкого пластика здание, вместе со всем его содержимым, в груду дымящихся обломков… если бы он только мог знать, что история осуществит его желание всего лишь год или два спустя!

Он отыскал бар, обставленный в американском стиле, и уселся в конце стойки с бокалом двойного виски со льдом. У противоположного конца сидели две девушки в черных платьях, вроде бы немки или скандинавки. Взгляды, которые они на него время от времени бросали, подсказали ему, чем они занимаются. Сквозь ряды бутылок Дэн разглядывал свое отражение в зеркальной стене; сердитое, неподвижное лицо, ни следа юмора, запертый чемодан с наклейкой, на которой невозможно разобрать станцию назначения. Он тоже почувствовал, что устал – не только физически: устал от себя самого, от безобразно отчужденного «я».

Это было еще и отчуждением от далекой утренней зари сегодняшнего дня, оставшейся в семистах милях отсюда, в ином мире, пребывающем где-то на юге, утраченном навсегда, и сопровождалось оно всепоглощающей тоской по уединенности и покою Торнкума. Укрыться там, зализать раны, разобраться, что не так – не только с Дэниелом Мартином, но с его поколением, возрастом, веком; откуда этот уникальный эгоизм, поверхностность, тщета, непременная приверженность неверным целям… не просто путешествие в никуда, но еще и непомерная цена, уплачиваемая за билеты. Все эти бездумные усилия, пристрастие к банальностям – в действительности просто леность, энергия без мысли, заменившая подлинный интеллект. Не исключено, что писателей все это обуревает больше, чем кого-либо другого. Другие могут найти прибежище, как его отец например, в догмах своей церкви, в организациях, членами которых являются, разделить между собой вину за тщету жизни, скуку монотонного труда, ужас существования, подобного существованию зверей в клетке.

Бессмысленная погоня за фальшивыми привилегиями: вот сидит этот космополит с непроницаемой физиономией в дорогом баре… стоит только голову повернуть, словечко шепнуть бармену, и ему будет обеспечена свобода тела. Младшая из двух девиц повернулась к нему спиной, и он мог разглядывать ее отражение в зеркале за стойкой. Путаница светлых, как у Брижит Бардо 424, волос, спина, обнаженная до самого копчика, гордо демонстрируемое отсутствие бюстгальтера и легкость, с которой упадет на пол ее платье, стоит лишь пальцем пошевелить. На миг он почувствовал желание поддаться соблазну, велению своего когдатошнего, самого испорченного «я»: броситься, как в омут головой, в тот мир, где его истинное место… хотя бы на час. Джейн разглядела в нем это и, видимо, опасалась худшего. Он заказал еще порцию двойного виски.

Словно избалованный ребенок, у которого отняли игрушку… собственное прошлое и настоящее запрещало Дэну думать о себе самом иначе, как о человеке избалованном, испорченном… не принятом, оскопленном как капитализмом, так и социализмом… человеком без места. Герой нашего времени – с негодованием отвергнутый одной стороной за то, что не чувствует себя достаточно счастливым, презираемый другой за то, что отчаяние его недостаточно глубоко; обитающий не внутри трагедии или комедии, но буржуазной мелодрамы 425.

Но более всего он чувствовал решимость и знал – решимость эта вполне соответствует упорно возрастающей убежденности, что его свобода каким-то образом зависит от того, как сложатся его отношения с Джейн… ну если и не свобода, то какой-то жизненно важный шанс… по меньшей мере какое-то истинное умиротворение. Джейн была для него словно некая радиоактивная частица, прорезавшая атмосферу и вновь исчезнувшая в бесконечности, не оставив после себя ничего, кроме незначительной царапины, разросшейся в неизлечимую рану, утрату единственной надежды, столь необходимой его сердцу и уму. И такое случилось дважды в его жизни. Воспоминание о другой «частице», другой женщине, промчавшейся сквозь его судьбу, явилось ему вдруг из прошлого: Нэнси Рид. Может быть, именно она и предопределила все его эмоциональное существование – не столько частица, сколько первый кристалл, основа всех его будущих отношений, придавший его жизни свою многогранную форму… иллюзорные поиски утраченной невинности, зачарованность ситуациями, с самого начала несущими в себе свою гибель, содержащими конечный детерминизм уже в процессе развития… или хотя бы видимость детерминизма, независимо от реального положения вещей.