Александр Чаковский - Блокада. Книга 5

– Как вы себя чувствуете?

– Не волнуйся. Я чувствую себя удовлетворительно. Ты начала вести дневник?

– Еще нет, Андрей Григорьевич, – виновато сказала я.

– Почему?

– Ну… очень много работы. Вы сами знаете. Не до того.

– Дневники люди вели, замерзая на полюсе. В тюрьме перед смертью. Кровью на стене, если не было бумаги. В дневниках, которые пишутся в удобном кабинете, не всегда содержится правда.

– Но, честное слово, мне не о чем писать, Андрей Григорьевич, – взмолилась я, – я же самый обычный человек! Люди, о которых вы говорите, видели, знали то, что неизвестно миллионам других! А то, что вижу я, переживают сейчас сотни тысяч ленинградцев. К чему же…

– Вы принесли с собой тетрадь? – сухо прервал меня Осьминин. – Выньте ее и сядьте за стол. И поставьте туда коптилку.

Он произнес эти слова слабым голосом, но тон его был категоричен.

Я послушно вынула из чемоданчика тетрадку, перенесла в тумбочки на стол коптилку.

– Чернила и ручка там есть, – сказал Осьминин.

На столе действительно стояла массивная бронзовая чернильница. Рядом лежала ручка.

– Откройте тетрадь и пишите!

Теперь, когда я перенесла коптилку, лица его не было видно.

– Пишите, – требовательно повторил он. – «В декабре 1941 года госпитальные служащие получали на завтрак стакан кипятку без сахара…» Почему вы не пишете?

Я откинула крышку чернильницы, но напрасно тыкала туда пером.

– Чернила замерзли, Андрей Григорьевич, – беспомощно сказала я.

– Да, верно, я забыл, они уже давно замерзли. Откройте правый ящик стола. Там должны быть карандаши. Найдите химический.

Я сделала, как он велел: нашла карандаш, послюнявила отточенный конец и попробовала его на пальце, чтобы убедиться, что карандаш действительно химический.

– Нашли? – спросил Осьминин.

– Нашла, – покорно ответила я.

– На чем мы остановились? Впрочем, давайте сначала. «В декабре госпитальные служащие получали на завтрак стакан кипятку без сахара и триста граммов плохо пропеченного, с различными примесями черного хлеба». Поставь скобку, напиши: «суточный паек» – и закрой скобку. Записала?

Он диктовал медленно, однако я едва успевала записывать – замерзшие пальцы с трудом держали карандаш.

– Написала? – снова спросил Осьминин и, не дожидаясь ответа, продолжал: – «Больным полагалось 450 граммов супа в день и 225 граммов каши, то есть той же мороженой черной муки, только размешанной более густо».

Неожиданно для самой себя я спросила:

– Написать, что перед раздачей в палаты все тарелки взвешиваются на весах и каждый раненый имеет право проверить вес полагающейся ему порции?

– Не надо, это беллетристика. Пиши дальше. «На почве недоедания у истощенных людей развивалась алиментарная дистрофия». Поставь точку. На сегодня все.

– Вам больше ничего не нужно? – нерешительно спросила я.

– Пока ничего. Я прошу вас зайти завтра в это же время. Переставь, пожалуйста, коптилку на тумбочку, – сказал он и закрыл глаза.

Он говорил со мной то на «ты», то на «вы», точно желая выделить те слова, которые я должна воспринимать как приказ.

Я перенесла коптилку и тихонько вышла.

На улице было уже темно.

Мела поземка. Я с трудом нашла тропинку, ведущую от флигеля к зданию госпиталя.

Прежде всего направилась в сестринскую отнести оставшиеся лекарства. Дежурила незнакомая мне сестра. После того как часть нашего медперсонала забрали на Ладогу, к нам пришли несколько новеньких сестер и фельдшериц из амбулаторий. Некоторые из них – я знала это – поступили в надежде немного подкормиться, им казалось, что в госпиталях кормят лучше, чем в других местах. Но они ошибались: нормы были те же. Я еще кое-как держалась, потому что была донором и мне давали доппаек. Но в последнее время у меня все чаще кружилась голова.

Сестра сидела за столиком неподвижно, втянув кисти рук в рукава ватника, и даже не взглянула, когда я вошла.

– Почему вы так сидите? – спросила я. – Вам нехорошо?

– Нет. Так теплее. Мне… холодно.

Я вынула из чемоданчика лекарства, положила их в шкафчик и уже направлялась к двери, когда сестра вдруг сказала мне вслед:

– Вы… Королева?

– Да, Королева.

– Вам записка.

– Записка? Какая записка, от кого?

– Вот, – кивнула сестра.

На краю стола лежала сложенная бумажка.

Я развернула записку и взглянула на подпись: «В.Суровцев».

Торопливо пробежала глазами по строчкам. Суровцев писал, что находится в Ленинграде. «Если надо будет в чем-то помочь, вспомните обо мне». И – адрес…

– Он приходил? Когда? – спросила я сестру.

– Кто «он»?

– Ах, боже мой, ну, этот капитан, Суровцев!

– Я не знаю, капитан он или не капитан. Он был в полушубке. Теплом…

– Спасибо, – буркнула я. – А чтобы согреться, надо делать больше движений, не сидеть на месте!

Эти слова вырвались у меня в раздражении. Откуда у дистрофиков силы для лишних движений?!

Я поднялась в свою комнату. При вздрагивающем свете коптилки еще раз перечитала записку. Села на кровать…

Теперь я жила одна. Олю отправили на Ладогу. А мне сейчас так хотелось поделиться с нею радостью, что Володя жив…

Я вспомнила, как он стоял передо мной в бесформенной госпитальной пижаме, которая к тому же была ему не по росту, и явно стеснялся своего вида. Как я подошла к нему, чтобы надеть на шею марлевый жгут. Я все вспомнила.

Попробовала заглянуть себе в душу, глубоко-глубоко…

Нет… Того, что искал во мне Володя, не было… Я не испытывала ничего, кроме радости, что он жив, – хороший, добрый, смелый парень… Нет, я не пойду к нему. Я знаю, что он жив, и этого мне достаточно.

В дверь постучали. На пороге стоял, опираясь на костыль, Пастухов.

– Разрешите войти? – спросил он.

– Да, да, конечно, товарищ комиссар, – сказала я, вставая и поспешно пряча записку в карман ватника. – Проходите! Садитесь прямо на кровать.

Он сел и прислонил к кровати свой костыль.

В первый раз я внимательно разглядела Пастухова. Немолодой, лет сорока, а может быть, и больше. И совсем не похож на кадрового военного.

– Зашел о начальнике нашем узнать, – как-то мягко, певуче сказал он. – Да вы садитесь, а то неудобно получается – я сижу, вы стоите.

В комнате была одна табуретка, но на ней лежало платье, на платье меховая куртка, а на куртке валенки, подошвами к уже два дня не топившейся печке.

Я села рядом с Пастуховым и сказала:

– У Осьминина, видимо, ослабление сердечной деятельности. Велел ввести камфару, значит, что-то с сердцем. Сам он ни на что не жаловался. Он ведь скрытный.

– Скрытный, говорите? Это плохо.

– Почему плохо? – с чувством обиды за Осьминина возразила я. – Вам что, болтуны больше нравятся?

– Скрытному труднее вовремя помочь. Я к нему до вас врача посылал. Отправил обратно. Говорит: идите и работайте, в госпитале медперсонала не хватает… Значит, полагаете, ничего опасного?.. Вы сами-то ведь еще не врач?