Александр Чаковский - Блокада. Книга 2

– Вот как?! – произнес Звягинцев, не сумев скрыть удивления. И с еще большей настойчивостью продолжал спрашивать: – А образование имеете инженерное?

– Да нет, – в своей прежней манере ответил Пастухов. – Попал в саперы, так и пошло.

– А кем работали на гражданке?

– Я? – переспросил Пастухов. Неожиданно его светло-серые, казалось, бесцветные глаза чуть сощурились, и он сказал, на этот раз с несомненным вызовом: – Областным музеем заведовал.

– Музеем? – разочарованно переспросил Звягинцев. – Это каким же?

– Музеем Ленина, – коротко ответил Пастухов.

– Ин-те-ресно… – несколько смущенно проговорил Звягинцев.

– Старший политрук за Халхин-Гол медаль имеет. «За отвагу», – сказал Суровцев, и в голосе капитана послышалась обида на то, что Звягинцев недооценивал его замполита.

– Это хорошо, – произнес Звягинцев, ощущая неловкость, и спросил: – Почему не носите? Скромничаете?

– Какая тут скромность! – усмехнулся, пожимая своими широкими плечами, Пастухов. – Ленточка износилась, а новых в военторг не подвезли.

– Так-так, – сказал Звягинцев. – А я, честно говоря, как-то не подумал, что вы могли сражаться на Халхин-Голе.

– Почему же? – спокойно ответил Пастухов. – По возрасту вы, товарищ майор, меня моложе. Тем не менее участвовали в финской.

– Откуда вы знаете? – быстро спросил Звягинцев.

– А как же? Справлялся в политуправлении. Интересовался, под чьим началом будет батальон действовать. Для нас это небезразлично.

Пастухов сказал это обычным, будничным тоном, как нечто само собой разумеющееся.

– Значит, наводили справки? И что же, если бы не подошел, забраковали бы? – спросил Звягинцев уже с явной усмешкой.

– Таких прав не имеем, – все так же спокойно ответил Пастухов. – А вот за то, что прислали боевого командира, командованию благодарны.

Неожиданно он улыбнулся доброй, обезоруживающей улыбкой и сказал:

– Меня Евгением Ивановичем зовут.

– Евгений Иванович? – переспросил Звягинцев и тоже улыбнулся в ответ. – Это хорошо, – добавил он уже совсем не к месту и, чтобы скрыть свое смущение, поспешно сказал: – А меня Алексей Васильевич. Ну, будем еще раз знакомы. – И Звягинцев протянул через спинку сиденья руку, поочередно Пастухову и Суровцеву, и на душе у него стало как-то легче.

Теперь он чувствовал явное расположение к Суровцеву за то, что тот точно в срок вывел батальон на исходные позиции, в прошлом был награжден именными часами, а главное, за то, что, видимо, гордился своим замполитом и был способен не на шутку обидеться, если кто-нибудь, даже начальство, недооценит старшего политрука.

Что же касается самого Пастухова, то Звягинцева расположил к нему не столько факт участия в событиях на Дальнем Востоке, сколько несомненный прирожденный такт, умение спокойно и открыто говорить то, что в устах другого прозвучало бы обидно.

– Кажется, подъезжаем, – неожиданно сказал Суровцев, глядя на расстеленную на его острых мальчишеских коленях карту. – Километра два осталось, не больше.

Через несколько минут машина остановилась. Суровцев соскочил первым и, выбежав на противоположную сторону дороги, поднял руку, давая знак колонне прекратить движение.

– Здесь, точно, – удовлетворенно проговорил Звягинцев, – вот это и есть Плюсса.

Он показал в сторону узенькой речки.

Их окружали луга и кустарники. Где-то в кустах начинали свое раннее пение птицы. Издалека доносился стук телеги и ржание лошади. Воздух был свежим, прохладным.

– Трудно поверить, что… – неожиданно произнес Суровцев. Он умолк на полуслове, но и Звягинцев и Пастухов поняли, что хотел сказать капитан.

«Нечего, нечего тут!.. – мысленно обрывая и себя и Суровцева, думал Звягинцев. – Надо работать, работать!..»

– Машины укрыть в кустарнике, – приказал он, обращаясь к Суровцеву. – Полтора часа бойцам на еду и отдых, – он посмотрел на часы, – затем соберем комсостав. В четыре тридцать приступим к работам. Через час доложите схему распределения работ – поротно и повзводно. Действуйте. Вам, старший политрук, наверное, нужно специальное время, чтобы побеседовать с политсоставом и бойцами? – обратился он к Пастухову.

– Поговорю во время еды и отдыха, – угрюмо и не глядя на Звягинцева, ответил тот.

Опустился легкий туман, и только где-то очень далеко краснел скорее угадываемый, чем видный горизонт.

– Что это? – спросил, указывая туда рукой, Звягинцев. – Солнце?

– Солнце никогда не восходит на юге, товарищ майор, – с горечью сказал Пастухов. – Это – зарево.

Откровенность Васнецова произвела на Валицкого глубокое впечатление. Ему, старому архитектору, беспартийному человеку, секретарь горкома партии прямо сказал о неудачах на фронте и о той опасности, которой может подвергнуться Ленинград.

Узнав от Васнецова то, чего еще наверняка не знали миллионы людей в стране, Валицкий ощутил – скорее, правда, интуитивно, чем осознанно, – свою причастность к событиям, которыми сейчас жили не только ленинградцы, но и весь народ.

Федор Васильевич еще не знал и внутренне еще не был подготовлен к решению, что же должен делать теперь он сам. Но в том, что делать что-то нужно, он не сомневался.

Одно Валицкий знал твердо: из Ленинграда он не уедет. Разумеется, он не получил от Васнецова разрешения остаться. Однако то обстоятельство, что предложение уехать ни в коей мере не отражало – как он думал совсем недавно – недоверия лично к нему и не являлось административным приказом, несомненно, допускало определенную свободу действий.

Итак, он останется в Ленинграде. Уедет лишь его жена. Ее покоем, а может быть, и жизнью он распоряжаться не вправе. Валицкий принял это решение, так сказать, теоретически, потому что в течение десятков лет не разлучался с женой на длительное время и практически не мог себе представить, как будет жить без нее.

Как ни странно, но за судьбу сына Федор Васильевич сейчас не волновался. В том, что Анатолий сегодня или завтра вернется домой, Валицкий был уверен… Но неужели он не задавал себе вопроса: «А что будет дальше?» Неужели не понимал, что из всей его небольшой семьи именно Анатолию, молодому человеку призывного возраста, предстоит по логике событий в дальнейшем подвергнуться наибольшей опасности?

Нет, разумеется, Валицкий думал обо всем этом, в особенности теперь, после разговора с Васнецовым. Но он был убежден, что каждый человек должен в соответствии со своими знаниями, возрастом и объективно сложившимися обстоятельствами занимать свое, именно свое место в жизни, как бы она, эта жизнь, ни сложилась. Превыше всего ценя в людях честь и достоинство, Валицкий страдал оттого, что сам он – не по своей, конечно, вине! – уже давно не занимает того места, занимать которое не просто имеет право – дело было совсем не в праве! – но обязан, именно обязан в силу своих знаний, способностей и опыта.