Анатолий Курчаткин - Звезда бегущая

— Оставит, — говорю я. — Мама хочет, чтобы ты побыл с нею и папой.

Он останавливается, стоит секунду и мотает затем головой.

— Я тогда лучше не поеду к ним, — не поднимая на меня глаз, небрежно, будто увлечен рассматриванием своей сандалии, говорит он.

— Так ведь нужно, — говорю я.

— Ничего, обойдутся, — все так же небрежно роняет он и вдруг обнимает меня за колени и прижимается к ним щекой. — Де-еда, я не хочу. Я хочу с тобой. Ну, пожалуйста…

Мне упоительно сладко от его ласки и горько. Господи боже милостивый, чтобы ребенок страдал, что ему придется сутки пробыть с родителями!

Но в конце концов, доплетясь до трамвая, протрясясь в его громыхающем разогретом железном чреве сорок минут, мы, конечно, оказываемся в нужном нам месте.

Невестка встречает нас у подъезда. Я издалека вижу ее стройненькую, будто она и не рожала, тесно обтянутую каким-то роскошным куском материи фигурку, подталкиваю внука вперед: «Вон мама, видишь?!» — а сам думаю, плетясь вдоль длинного ряда подъездов, что женщина она, конечно, красивая, ничего не скажешь, нет, ничего, и одевается всегда с таким вкусом — мужики на нее, поди, на улице оглядываются через одного…

— Здравствуйте, папа, — говорит она, когда я подхожу.

Она всегда называет меня папой.

Ромка уже стоит, притулившись к ее бедру, и смотрит на меня так, словно не со мною пришел, а поджидал меня здесь.

— Здравствуй, Маргарита, — говорю я.

Я, в свою очередь, всегда зову ее Маргаритой.

— Обед вы ему с собой не принесли? — спрашивает она. — А то я только-только прибежала, никак раньше не могла, и так-то чудо, что сумела.

У нее милая, ласковая улыбка и манера говорить, трогательно склоняя голову к плечу.

— Захватил, — бормочу я, качнув авоськой. — В банке здесь.

— А то у нас обычно такое… вы знаете, завтрак да ужин… и я и Степан в столовых…

Это непроизвольно, но «я» она всегда, во всех случаях говорит сначала.

Мы поднимаемся на их этаж. Ромку пора кормить, а мне уходить, но меня совсем развезло на этой жаре — пил ли я свои полстакана кофе? — и, растворив окно в теневой комнате их маленькой кооперативной квартиры, я сажусь в кресло, подтащив его к самому подоконнику.

— Котлеты это еще те, что я делала? — кричит из кухни невестка.

— Новые, — с трудом напрягая голос, отвечаю я.

Холодильник холодильником, что-то я уже и не помню, как до пятидесяти с лишним лет жил без холодильника, но десять дней в холодильнике — это все-таки многовато для котлет. Да и не наготовили они со Степаном на столько.

— Что у вас такой голос? — появляется в дверях невестка.

— Разморило. Посижу сейчас, полегчает, — машу я рукой.

— А я ничего, не устал, — гордо говорит Ромка, влетевший в комнату вместе с матерью, и пытается залезть ко мне на колени. — Я никогда не устаю, я уже большой. Де-ед, ну что ты меня толкаешь своим коленом, — недовольно подхихикивает он.

— Иди, иди к маме, — прошу я его. — Дедушка отдохнет немного.

Мгновение он раздумывает — не запротестовать ли, но решает, что пойти к маме все-таки можно, и, сильно оттолкнувшись от моих коленей, так что в голове у меня опять все перебалтывается, бежит на кухню.

Что-то я устал. Не сейчас вот только, а вообще. Полтора года без передыху с маленьким ребенком в моем возрасте… И до самых почти невесткиных родов пристраивался на разные службы — надо же расплачиваться за кооперативные долги доброму отцу. О-хо-хо… Спокойно бы посидеть с хрустальным стаканом кофе у открытого окна. Наблюдать вид… Конечно, раз в неделю, в полторы она приезжает, устраивает стирку, варит суп, стряпает то-се, но все это на неделю вперед, тем более полторы сделать невозможно. То он за день ухайдакает в песке и земле все свои колготки, нечего завтра надевать — вот тебе и стирка. То он ночью опрудит всю постель — вот тебе великая сушка и снова стирка. И стряпать мне все равно тоже каждый день, и каждый день в магазин, да надо его еще и накормить и погулять с ним, снова накормить, да спать положить, да усыпить, да снова накормить, да снова погулять… Съехаться бы. Обменяться на трехкомнатную. Но ни они, ни я не решаемся на это.

Я встаю, кряхтя, суставы в коленях у меня щелкают с сухим рассыпающимся треском, и, шаркая, иду на кухню. Еда Ромке уже разогрета, накладывается в тарелку, а сам он лезет под руку к матери, пытаясь увидеть, как оно там все делается.

— Папа, руки ему вымойте, — просит невестка.

Бог с ней, я бы и вымыл, хотя делаю это каждый день один: и готовлю еду, и мою ему руки, да Ромка и научился уже мыть сам, надо только проследить, чтоб он не облился, но сил у меня что-то совсем нет.

— Сходи, Маргарита, вымой уж ты, — говорю я.

— Нет, хочу с тобой, — хватая меня за палец, говорит Ромка хныкающим голосом.

— Ладно, пошли, — ведет его невестка в ванную, и взгляд ее старательно обходит меня.

Я решаюсь.

— Я устал, — говорю я ей, когда она возвращается. — Я что-то очень устал, Маргарита. Давайте подумаем, как нам быть с Ромкой.

Красивое лицо невестки с яркими крупными чертами из холодного делается ледяным.

— В ясли? — глядя куда-то в сторону, спрашивает она. — При неработающем и, слава богу, небольном, дай бог, чтобы дольше, дедушке — в ясли да детский сад?

— Может быть, тогда к вашим родителям, Маргарита? — спрашиваю я. — Все-таки их двое.

— Куда-куда? — наклоняя голову к плечу, с интересом вслушивается в наш разговор Ромка. — Деда, ты про чьих родителей, про моих?

— Ешь, давай ешь, — резко говорит ему невестка. — Тебе есть надо, не ковыряй котлету!

Мне она не отвечает.

— Так как, Маргарита? — напоминаю я ей.

— Да, к моим родителям, да! — не глядя на меня, крупно глотая, громко говорит невестка. — За тридевять земель, в тридесятое царство, чтобы я сына своего не видела, не знала, что он, как он… да! Давайте! Они не против, они хотят — я не хочу, я, конечно, виновата, я! А что я, виновата, да, что они не едут сюда, не желают, — я виновата? О, я кругом виновата, да, я знаю, я кругом виновата, в том, другом, третьем… и вы даже Степана против меня… Но что же, я должна отказаться от того, что могу, что имею возможность достичь… я молодая, я хочу чего-то добиться в жизни, я не хочу быть несчастной домашней клушей… — Слезы мешают ей говорить, она пересиливает их, задыхаясь и глотая слюну, и наконец справляется с собой, вытирает глаза ладонью, бугром Венеры, и замолкает, поджав губы.

Ромка все это время сидит, напряженно замерев со сжатой в кулаке вилкой, и сейчас, когда мать умолкает, его прорывает.

— Мамочка! — плачет он. — Мамочка!..

Невестка сидит и, все так же сжав губы, молча смотрит на него.

Я встаю, прошаркиваю к столу и прижимаю Ромкину голову к себе.

— Ты чего?! — говорю я ему укоряюще. — Это разве на тебя? Ничего подобного. Это мамочке просто в троллейбусе не тот билет оторвали, и она расстроилась. Да, мамочка?