Анатолий Данильченко - Метелица

— Это ты. Чего поездом?

— Шесть уроков, да вопросы на экзамен переписывали. Ты одна?

— Одна. Он, видно, приедет на машине.

Отчим иногда заявлялся на своем новеньком ЗИСе, оставляя его до утра, и когда был в хорошем расположении духа, разрешал Артему гонять по всей окрестности на зависть сосновским хлопцам. Благо никакой инспекцией тут и не пахло. Уже второй год он водил машину как заправский шофер и немало этим гордился.

— Умывайся, я сейчас закончу, — сказала мать и застрочила дальше.

Артем повесил на спинку стула сумку и сам присел на него. Надо было сообщить о возвращении Захара. Теперь, судя по всему, должны отпустить и дядьку Тимофея.

Она сидела боком, согнувшись над шитьем, и одной ногой нажимала на широкую узорно-решетчатую педаль машинки. Вращалось маховое, размером с велосипедное, колесо, небольшой хвостик дратвы в месте соединения приводного ремня носился по вытянутой окружности от колеса к головке и обратно, мельтешила едва уловимая глазом иголка, отстукивая частую дробь: так-так-так, и материны руки, успевшие покрыться розовым загаром до плеч, неторопливо передвигались по ходу выползающей из-под иглы занавески. Вечернее солнце точно стекало по наклонной размеренным потоком прямо в окно, мягко обливало искристым светом материны руки, лицо, высвечивая всю ее, до крохотной морщинки. Все было таким знакомым, привычным, убаюкивающим.

Только недавно Артем стал замечать, что мать у него красивая женщина. В Сосновке и сравнить не с кем. Раньше было одно определение: хорошая. Это означало: не бьет, без дела не ругает, лучший кусок со стола отдает ему, в общем, хорошая есть хорошая, тут словами не объяснишь. Теперь же виделись не только доброта ее, но и женская красота. Вот только красота матери начала увядать: появилась излишняя полнота в теле, волосы утратили смолистую черноту, как-то побледнели, узелок на затылке намного уменьшился, потерял свою обычную упругость, заметные морщины окольцевали шею, рассекли натрое высокий лоб, разбежались, будто усы, от ноздрей по сторонам, округляя щеки, опутали мелкой сеточкой руки, глаза все реже поблескивали веселыми искорками.

Тридцать восемь — годы небольшие, но Артем хорошо понимал, какое время выпало на ее молодость. А тут еще отчим, способный за пару месяцев вытрясти душу из человека. Сейчас, конечно, он опасается орать во всю свою луженую глотку, устраивать дебоши, зная, что мать его снова погонит (научен), и Артем не станет ходить по одной половице, боясь вызвать его недовольство.

Артем не понимал одного: если отчим не любил мать, то почему не искал себе другую, вернулся с севера именно к ней, упрашивал, унижался; а если любил, то как мог доводить ее до слез, держать в постоянном страхе? Что это за любовь такая уродливая? Правда, надо отдать должное, никто, кроме него, не смел обидеть мать даже словом. Тут Рыков мог и с топором кинуться. Но почему сам обижал? Походя, без всякого-якова.

Непонятно. Не укладывается в голове.

— Что ты сидишь? — спросила мать, остановив машинку. — Ты чего не умываешься?

— Сейчас, — встрепенулся Артем. — Знаешь, мам, дядька Захар вернулся.

— Захар… Когда?

— Сегодня в Ново-Белице на станции видел. Он садился на вечерний, в Метелицу поехал.

— И Максим видел?

— Да. Только он не подошел к нему. Вроде боится или не хочет. Я не стал с вопросами цепляться, потом, думаю, сам скажет.

— Правильно, сынок. — Мать отложила шитье, встала из-за машинки и взволнованно прошлась по комнате, крепко сцепив пальцы. — Трудно ему будет, отвык, поди. Сколько он его там видел: до войны — дитем еще, с июля сорок пятого — год какой, да и того не будет. Так что и отвыкать-то не от кого. Чужой он ему, Захар-то.

— Может, не уйдет от тетки Проси.

— Не знаю, сложно это. Сложно… Значит, и Тимофея должны отпустить. — Она постояла в задумчивости и, вздохнув, сказала убежденно: — Должны! В воскресенье поедем в Метелицу, а то совсем забыли. Ты поедешь?

— А как же! Попроси отчима, чтоб машину до понедельника оставил.

— Ладно, умывайся. Голодный небось.

И она отправилась в кухню собрать на стол.

Последнюю неделю Прося только и думала: «Может, сегодня? Амнистию ж давно объявили». С колхозного поля торопилась домой и, семеня дробными шажками по улице, вглядывалась в сгорбленных в три погибели старух в надежде услышать от них радостную весть. Но бабки молчали безучастно, и она бежала дальше, злясь на их старческую слеповатость: у таких под носом пройди — не заметят.

Однако Тимофея не было, дома она заставала одного Максима, а в субботу еще и Анюту, которая регулярно приезжала на выходной повидаться, помочь управиться на огороде да запастись на неделю харчами.

Вот и сегодня в хате оказался один Максим. Он уже поел, засунул горшки обратно в печку, вымыл за собой тарелку и сидел на диване какой-то отрешенный, без привычной книжки в руках. Она даже удивилась: Максим и сидит без дела! Не прихворал ли? Вон и с лица переменился.

— Ты чего, Максим, ай заболел?

— Нет, тетя Прося, здоров я.

— Покажись-ка, — обеспокоилась Прося. — Какой-то ты сегодня…

— Батька мой вернулся.

— Захар? Где он, у нас? — Она растерянно оглянулась, пошарила взглядом по хате, но, поняв, что его здесь нет, смутилась: в самом деле, не прячется же он за ширмой. — Откудова знаешь, виделся? Ну, говори, чего молчишь!

— В Ново-Белице еще видел…

— Ну!

— Приехал он, у Васильковых. Я с поезда следом шел, видел. Дядька Алексей как раз дома был, зазвал к себе.

— Ага, дружки они, с молодости еще. Говорил с ним?.. Ну да, чего это я, следом же… Значит, это… так и не подошел?

— Нет.

— Чего ж ты? Как-никак батька.

— Не знаю. — Максим потупился и покраснел, прикусывая от волнения нижнюю губу.

— Ну, ничего. Ничего, он явится. Вот покалякает с Алексеем и придет. Дружки они, с молодости. Так, значит… Ты-то как думаешь, а?

— Не знаю.

Прося наконец справилась с растерянностью и сказала, подойдя к Максиму и присев рядом на диван:

— Вот что, Максим, ты знай: в этой хате место для тебя всегда найдется.

— Да, тетя Прося.

— Нет, ты усвой хорошенько: здесь твоя семья. Уразумел? Семья твоя здесь! Крепко это помни.

— Я понимаю.

— Вот и добре, вот и ладно. Ты человек взрослый, сам себе хозяин — это тоже усвой. Ну, пойду я, ты делай свое, придет он.

Прося не на шутку обеспокоилась: что будет с Максимом? За эти годы он стал ей как родной, до того родной, что она уже не делала различия между ним и Анютой. Она его вырастила, выкормила, поставила на ноги, она настояла на окончании десятилетки, отговорив от затеи после седьмого класса идти в колхоз, как сделали это его ровесники. Анюта — совсем другое, учеба ей давалась трудно, потому и отправила в техникум, но Максим… Она дала себе слово: ноги протянет, а выучит этого способного хлопца. Сколько помучилась, укрепляя хилое Максимово здоровье, сколько тревожных ночей провела у его постели, когда болел! А теперь что же: явился батька, чтобы отнять его у нее? Нет, Захар чужой ему человек, посторонний, не он рожал, в конце концов Полина — сестра родная, а таких кобелей много по свету шастает. Батька… Сколько их найдется на готовенькое! Враг он Тимофею, ей, Просе, враг, значит, и Максиму родня на словах только. Да и пойдет ли хлопец к такому батьке…