Анатолий Данильченко - Метелица

— Не подскажете, где улица Цветочная? — спросил у газировщицы.

— Цветочная? — прищурилась продавщица. — А бес ее знает. Спросите вон у мужчины, что на лавочке. Каждый день тут газетки почитывает, видно, старожил.

— Спасибо, спрошу.

Тимофей подошел к мужчине, сидящему невдалеке с газетой в руках, прокашлялся.

— Извините, как пройти на улицу… — начал было он и осекся, вздрогнул, узнав в мужчине следователя Брунова.

— Вы что-то хотели спросить? — поднял тот голову, окидывая Тимофея быстрым взглядом.

— Нет, ничего, — буркнул Тимофей, поворачиваясь, чтобы уйти.

Меньше всего ему хотелось встречаться и разговаривать со следователем. Почти так же, как и с Захаром. Вспоминать прошлое — лишь душу бередить, упрекать в чем-то — пускать слова по ветру.

— Постойте, постойте, — вскочил Брунов. — Вы учитель из Метелицы? Лапицкий, да?

— Это что ж, профессиональная?

— Не понял — что?

— Память.

Следователь грустно улыбнулся и поглядел с упреком.

— Да, и профессиональная тоже. Вы не торопитесь? Присядем, у меня к вам несколько вопросов.

— В свое время я ответил. На все.

— Не беспокойтесь, я вас долго не задержу.

— Ну нет уж, гражданин следователь, с законами я ознакомился. Благодаря вам. Так что сначала — ордер, а потом — разговор. Счастливо оставаться.

Тимофей не хотел грубить, просто по-другому не получалось. Колкие, резкие слова вырывались непроизвольно, сами по себе. Брунов, если разобраться хладнокровно, человек порядочный. Во всяком случае, дело Тимофея назвать сфабрикованным было трудно. Однако это еще ни о чем не говорило. Вернее, говорило лишь о тонком умении следователя повернуть факты таким образом, чтобы сложилось внешне достоверное обвинение. Сами же по себе факты всегда нейтральны, их можно представить и в другом свете — в противоположном. Над этим Тимофей часто и подолгу задумывался, но определенного ответа найти не мог. За работу в детдоме при немцах он получил двадцать пять лет, однако мог получить и орден. Кто в том виноват — люди или обстоятельства? Или же сама жизнь, создающая эти обстоятельства? Но опять-таки жизнь не возникает сама по себе, ее делают люди. Значит, они виноваты, в том числе и Брунов.

— Ну зачем же так, — произнес Брунов с досадой. — Я уже давно не следователь. И тоже благодаря вам.

— Мне-е? — Тимофей остановился, заинтересованный и удивленный.

— В некоторой степени, конечно. Так присядем?

Они вернулись к лавочке, расположились на ней бок о бок. Брунов достал пачку «Беломорканала», предложил курить.

«Как старые дружки», — подумал с усмешкой Тимофей, отказываясь от папиросы и машинально оглядываясь кругом. Со стороны так и должно было казаться: встретились давние приятели.

— Рад вас видеть, — заговорил Брунов. — Честно: рад. Ваше дело до сих пор не дает мне покоя. Вы по пересмотру?

— Именно по пересмотру, — подчеркнул Тимофей язвительно, не в силах отказаться от удобной возможности показать следователю безосновательность его тогдашних обвинений.

— Поздравляю.

Тимофей недоуменно вскинул на него глаза — издевается, что ли? Сам готовил обвинение, сам же и поздравляет с его опровержением. Так получается.

Брунов заметил его удивление и подтвердил:

— Я искренне, не сомневайтесь.

— Тогда зачем же передали дело в суд?

— Срок следствия истек, более того, я затянул его, а материалов оправдательных так и не нашлось. Сами знаете, все было против вас. Да и сейчас, я уверен, они не появились. Так ведь?

— Так. Но меня оправдали за недостатком улик. Выходит, ничего искать и не надо было.

— Не скажите, не скажите. Это сейчас — «за недостатком», а тогда… — Следователь грустно ухмыльнулся и поглядел на Тимофея испытующе. — А тогда их было в избытке. Время разное. Согласны?

— Время разное, но люди-то одни.

Теперь Тимофей взглянул испытующе на Брунова. Тот опустил глаза, спрятал их за дымом папиросы и, помолчав с минуту, произнес раздумчиво, будто сам себе:

— Люди от времени зависят. Никуда от этого не денешься. Я вот попытался было не зависеть и оказался не у дел.

— На пенсии?

— Нет, еще два года. Работаю юрисконсультом. А на пенсию хочется…

Брунов повел неопределенно рукой и умолк, рассеянно поглядывая на прохожих из-под черных, с проседью, бровей. Вопрос о пенсии не был случайным: эти взлохмаченные брови, сморщенное лицо, редкие, наполовину седые волосы делали его старше своих лет. Рядом с Тимофеем сидел не строгий, требовательный некогда следователь, а довольно-таки дряхленький человек, отыскавший тень под тополем, чтобы отдышаться от недолгой ходьбы. И только живые поблескивающие глаза говорили о не растраченной еще энергии.

— За что же вас? — напомнил Тимофей. — Я при чем?

— После осуждения вашего односельчанина, как его, запамятовал…

— Довбня Захар.

— Да-да, верно. Так вот, после суда над ним я пробовал ставить вопрос о пересмотре вашего дела. Это у нас называется — по вновь открывшимся обстоятельствам. Настаивал, требовал, а в результате вынужден был просить об отставке.

— Почему же?

— Да очень просто: я закончил следствие, передал дело в суд и я же прошу пересмотра — перечеркиваю свою работу. Какой же из меня, к черту, работник! Но я не сожалею. Не сожалею, что сейчас, именно сейчас, — подчеркнул он, — я не следователь, а юрисконсульт.

Непонятная поначалу откровенность Брунова вдруг показалась Тимофею своеобразным оправданием. Запоздалым оправданием за допущенную в сорок пятом грубую ошибку, стоившую ему очень дорого. Утешение слабое. И все же воспринималось это совсем по-другому, нежели оправдания Захара. Тот вызывал неприязнь и раздражение, следователь же, открываясь с неожиданной стороны, пробуждал уважение к себе. Весь его вид, интонация голоса говорили о том, что он сожалеет о случившемся и признает свою вину.

— Но мы отклонились, — спохватился Брунов. — Я обещал не задерживать. Скажите, как вы знали… ну, в каких отношениях были с Чесноковым во время оккупации?

— С Чесноковым?

— Да, с Ильей Казимировичем.

— Н-не понимаю, зачем это?

— Так, для себя.

Тимофей насторожился. Какого черта понадобилось юрисконсульту разузнавать о жизни Чеснокова в оккупации? А что, если Брунов наврал о своем юрисконсульстве, что, если копает под Илью Казимировича? От такой догадки ему стало не по себе. Ведь только что поверил человеку, посчитал его искренним. Неужели все слова Брунова — ложь? Нет, не может быть, не похоже. В конце концов, это грубое нарушение закона, следователь не решится, не посмеет. Время не то, да и человек не тот. Хотя кто его знает…

— В нормальных деловых отношениях: я — учитель, он — инспектор. Довоенные, конечно, инспектор и учитель, — ответил он нехотя.