Анатолий Данильченко - Метелица

К этой лавочке и направилась Полина. Смахнула рукавом снег с горбыля и присела, опершись спиной о ствол дерева.

— Хорошо-то как! — пробормотала она. — Теплынь…

Полина закрыла глаза и улыбнулась. Так ей стало вдруг спокойно, так легко, что невольно шевельнулась мысль: «Может, не все еще потеряно? Жить надо… Раскисла… По весне тает все. Солнышко… — Она встрепенулась. — Никак, засыпаю? Сына мой, конфетки…»

Полина хотела нащупать конфеты в кармане, но рука ее едва шевельнулась и лениво притихла на коленке, веки слиплись — не открыть глаз. Она чувствовала тепло своего дыхания на груди и одновременно — покалывание в кончиках пальцев.

«Скорей протрезвею… К сыноньке… Конфетки вот…» — подумала Полина, засыпая.

Некоторое время ей мерещилась весна, тающий снег, теплый парок над полем и грачиная стая, кружащая в небе, но почему-то молча, без обычного оглушительного галдежа.

Потом не стало ничего.

Рано поутру после ночи, проведенной со стрелочником, сорокасемилетним бобылем Григорием Дроздом, рябая Катюха возвращалась домой и нашла Полину под кленом. Узнала по черному, с красными розами платку, на который давно зарилась и не раз уговаривала Полину продать.

Прибежала Катюха в Метелицу и закричала не своим голосом:

— Полина замерзла! Там… замерзла!

Сбежались бабы.

— Где?

— Под кленом!

— Дошасталась!

— Нашла конец. Не приведи господь!

Посудачили, поохали, на том и разошлись.

Немцев Ксюша никак не могла понять: что за народ? То — зверье зверьем, то за добрый куш пленных отпускают.

На прошлой неделе Наталья Левакова привела себе мужика из лагеря, который находился в Добруше, в восемнадцати верстах от Метелицы. А было так. Прослышали люди, что в лагере находятся местные, и хлынули в Добруш отыскивать своих. Метелицких там не оказалось, а вот Лешку с пристанционного поселка удалось вызволить. Батька поручился за него, подсунул хорошую взятку, и отпустили Лешку домой. С ним в лагере был москвич Сергей Левенков, вот он и попросил Лешку подыскать ему «родню», чувствуя, что больше двух-трех недель не протянет, свалится с голодухи.

Вбежала Наталья в хату, огляделась — деда Антипа нет, и зашептала:

— Ой, Ксюша, чула, Лешка возвернулся?

— Ну.

— Просит, кабы вызволили человека. Говорили мы с бабами… Нихто не берется. Не иначе — мне.

— Что ты, Наталья, а ну как узнают — не родня ты ему? Порешат на месте.

— Так фамилия его же Левенков, а моя Левакова. Больно они там приглядываются. Пойду, сестрица. Пропадет ить человек. Апосля корить себя буду.

— Страшно, Наталья… Ай забыла, как они над тобой измывались?

— Ой, страшно, сестрица! Однако что поделаешь…

Завернула Наталья в белую тряпочку кусок сала, собрала два десятка яиц, деньжат немного и отправилась в Добруш. А назавтра привела в свою вдовью хату мужика. От мужика, правда, осталось одно название — скелет скелетом, в чем только и душа держалась. Засудачили бабы у колодцев, зачастили к Наталье в хату — хоть бы глазком зыркнуть на нового человека.

Было ему не больше тридцати пяти, но выглядел стариком: короткий седой чуб с высокими залысинами, лицо морщинистое, пальцы тонкие, не мужицкие, плечи торчат прямыми костяшками, улыбка не то виноватая, не то боязливая, только глубоко в землистого цвета глазницах поблескивали быстрые черные зрачки.

— Ой, болезный! — горюнились бабы. — Ветром сдует.

— Да рази это мужик?

— Очухняет, дай срок. Наталья его выгодует. Вон Савелий пришел каким…

— Ай, бабы, сичас бы хоть такого, все не стенку царапать, — похохатывала Капитолина.

— Срамница! У человека руки трясутся!

— Дык то ж руки! — гнула свое Капитолина.

И в один голос бабы шептали, что он человек не простой, разговор у него больно грамотный и обхождение не мужицкое. Ко всему тому Тимофей Лапицкий с первых же дней свел с ним дружбу. А учитель в людях знает толк.

Действительно, Тимофей быстро сошелся с Левенковым и зачастил к Наталье в гости. Иногда они втроем — Тимофей, Наталья и Левенков — приходили к Антипу Никаноровичу и подолгу просиживали за неторопливыми разговорами. Левенков устраивался обычно в углу, у печки, и только там согревалось его тощее тело.

— Набрался я холода в лагере, — говорил он, прижимаясь к горячим кирпичам. — На всю жизнь набрался.

Левенков был коренным москвичом, всю свою недолгую жизнь провел в городе, женился, обзавелся двумя дочками и теперь тосковал по ним, тосковал по дому, по людным улицам, но старательно скрывал свою тоску от Натальи, боясь огорчить ее. Только в разговоре, в частых рассказах о Москве всплывали наружу боль и любовь ко всему, связанному с довоенной жизнью. Привыкший к сутолоке большого города, к его шуму и вечной спешке Левенков чувствовал себя в деревне неловко, двигался скованно, неестественно медленно, говорил тихо, точно боялся кого-то разбудить или потревожить размеренность деревенской жизни. Ксюша замечала, что Левенков хочет походить на сельчан, не выделяться среди них, но это у него не получалось и смешило метелицких баб. Попал он в плен в окружении, как и многие солдаты и офицеры, не успев опомниться и сообразить что-либо в той страшной неразберихе боя. Левенков не был кадровым офицером, звание лейтенанта ему присвоили как инженеру-технику и направили в автобат. Все это о Левенкове знали только в семье Лапицких, для всех остальных сельчан он был рядовым солдатом, простым рабочим, дальним родственником Натальи.

О чем бы ни говорили мужики, о чем бы ни спорили, заканчивали одним: когда же немца погонят?

— Руки чешутся, — жаловался дед Антип. — Работы просют. А на кого робить? Болей сделаешь — болей отымут.

— В нашем положении ничего не делать — уже дело, — говорил Левенков. — В лагере я всяких насмотрелся… Многие считают, что лучше было — пулю в лоб… Чушь! Погибнуть всегда легко, для этого не требуется особого мужества! — сердился он, видать продолжая с кем-то неоконченный спор. — Ведь смерть страшна только при нормальной жизни. А там, в лагере, поверьте мне, страха смерти почти нет, все чувства притупляются, немеют. Там больше пугает не мысль о смерти, а сознание того, что надо жить на четвереньках и надо выживать ради чего-то. Кто потерял веру — тот не хотел выживать, потому что не видел, ради чего жить. И погибал, считая себя героем. Смешно! Не верил в победу, потому и погибал. А если веришь — живи, ты еще пригодишься, твои руки и твой ум.

— Вы о ком это? — спрашивал Тимофей.

— Был там один капитан…

— И что?

— Бросился на коменданта… Пристрелили.

Левенков горячился, и худое лицо его преображалось, в глубинах ввалившихся глаз переливчато светились зрачки, как блики воды в колодце. Наталья завороженно глядела на него и счастливо шептала Ксюше на ухо: