Анатолий Данильченко - Метелица

Антип Никанорович понимающе улыбнулся и сел на прежнее место.

Позавтракав, Савелий заторопился к своему партизанскому комиссару Якову Илину, а Антип Никанорович достал треугольный напильник и принялся точить пилу.

Савелий вернулся после полудня, переоделся и вышел в сад. Антип Никанорович успел уже собрать раскиданные по саду бревна и уложить с помощью Тимофея нижний венец.

— Тимофей в Зябровку ушел? — спросил Савелий.

— Подался, — отозвался Антип Никанорович и добавил, как бы извиняясь перед зятем за то, что отнимает у него кратковременный отпуск: — Только бы сруб поставить, а там я и сам управлюсь. Вон, — указал он на искореженные гусеницами танка серые от времени бревна, — пяти штук не хватает. Лесины имеются.

— Успеем, батя, поставим сруб. Завтра я целый день дома. — Савелий нетерпеливо потер ладони. — Ну, с чего тут начинать?

День выдался ядреным и солнечным. Голубело небо, прохладный воздух распирал легкие, взбадривал, наполнял беспричинной радостью и желанием двигаться, что-то делать. Земля была мягкой после вчерашнего дождя, податливо проседала под сапогами, будто ласкала ноги Антипа Никаноровича и приглашала: «Топчись, топчись, человек, не засиживайся, мне приятно носить тебя на груди своей». И он топтался вокруг баньки, сопел и добродушно ухмылялся, поглядывая на зятя.

Савелий работал жадно и торопливо. Приволок лесины из-под навеса, принялся тесать. Упарился, скинул фуфайку, поплевал на ладони, и топор опять весело заиграл в его руках, только щепа — по сторонам. Окреп Савелий в партизанах, набрался прежних сил, даже помолодел в сравнении с позапрошлой зимой. Что ни говори, а старому Антипу грех обижаться, мужик у его дочки добрый. Хоть и не рода Лапицких, однако крепок: шея гладкая, двумя четвертями не обхватишь, лопатки так и перекатываются шарами под рубахой, длинные ноги уперлись рогулиной над комлем бревна, только пружинят при каждом взмахе топора. Ладный мужик, по душе Антипу Никаноровичу.

— Жаден ты на работу! — заметил он одобрительно. — Соскучился, никак?

— Соскучился, — признался Савелий, распрямил спину и вытер вспотевший лоб.

— Гиблое дело…

— Что? — не понял Савелий.

— Когда робить не дают. Энто ж и в Библии сказано, што трудами своими жив человек. Для трудов и рождается.

— Ты что это, веровать стал? — У Савелия расширились глаза от удивления.

Антип Никанорович покачал головой и сказал:

— Не верую я, Савелий, ни в бога, ни в черта! Однако ж Библию читаю. Разумная книга, скажу тебе. — Он заметил улыбку на губах Савелия и чмыхнул недовольно носом. — Ну, чего, готово? Давай-ка укладывать!

Вдвоем они подхватили обтесанное бревно, уложили в стенку и сбили по углам скобами. Савелий продолжал улыбаться, чем рассердил Антипа Никаноровича и отбил желание разговаривать. Два венца уложили молча, и только тогда Антип Никанорович подобрел:

— Передохнем? Упарился я.

Уселись на колоду, вытянули ноги, чтобы «кровя отхлынула», как говорил обычно Антип Никанорович. Савелий глубоко вздохнул, задрал голову, оглядывая безоблачное небо, и протянул блаженно:

— Погодка-а…

— Впору свадьбы гулять, — подтвердил Антип Никанорович.

Помолчали, вслушиваясь в редкие звуки, долетающие издалека, но отчетливые, звонкие, как в лесу после грозы. Заскрипел колодезный журавль, сперва визгливо, по-бабьи, потом тише и протяжней, переходя в хрипоту, где-то дворов за пять к центру Метелицы постукивал топор, в другой стороне вжикала пила. Недалеко цвикнула синица и запрыгала как заводная по голым веткам яблони. Зима, значит, на подходе, раз синица в саду объявилась.

В стороне Гомеля тяжело и раскатисто ухнуло раз, второй, и весь успокоенный мир наполнился нарастающим гулом канонады. Антип Никанорович переглянулся с Савелием и вздохнул!

— Зачалось…

И сразу в глазах у Антипа Никаноровича словно прояснилось: на первый план выступили поваленные плетни и заборы, пепелища сгоревших хат, обугленные деревья, незасыпанная траншея, прорезающая насквозь метелицкие сады, еще не стертые дождями зубчатые следы гусениц танка. Сельчане копошились в своих садах, готовя временное жилье, пестрели бабьи платки, поднимались дымки костров — еду готовили прямо на улице.

Прибежали Артемка и Максимка, повертелись у бани и полезли в траншею. Антип Никанорович шугнул их оттуда, хлопцы потоптались без дела и вздумали забраться на яблоню.

— Неча голье ломать! — прикрикнул на них Антип Никанорович и решил дать им дело, зная, что его окрики этих обормотов не успокоят. — Эй, помощнички, давай-ка щепу — под навес!

Хлопцы обрадовались такому заданию и принялись собирать щепу.

— Захар не появлялся? — спросил Савелий, поглядывая на Максимку.

— Не, сгинул где-то. Вот малец остался сиротой. Чахлый он, ништо не помогает.

— Сгинул, говоришь? Не думаю, — сказал Савелий хмуро. — После победы все объявятся, вся сволота! Вот только… — Он умолк, задумался на минуту. — Слушай, батя, об этом знает Яков и я. На второй версте по лесному шляху, где начинается орешник, есть небольшая поляна. Там, под березой, похоронена Розалия Семеновна, учительница. Где лежит Григорий, ты знаешь. Так вот, последняя воля Маковского: похоронить их рядом.

— Ты на што это мне говоришь? — насторожился Антип Никанорович.

— Война… Всяк может обернуться.

— Глупство! — выдохнул сердито Антип Никанорович. — И в голове держать не моги! Гибнет тот, хто думает о смерти, уразумел? — И добавил уже спокойнее: — Сам сделаешь. Вот возвернешься и исполнишь волю покойного.

— Значит, ты понял? — продолжал Савелий.

Антип Никанорович засопел, задвигался, начал вставать.

— Э-э, давай-ка лучше робить! А энто ты выкинь из головы. Попомни мое слово: не думай о смерти — и все будет ладно.

— Да я так, на всякий случай, — оправдался Савелий и улыбнулся. — Конечно же сам схороню. Вместе схороним, всей Метелицей.

Гомель немцы удерживали долго и упорно. Целый месяц сельчане прислушивались к отдаленному гулу канонады, по вечерам видели красное, полыхающее зарницами небо в стороне города и тяжко вздыхали. Пока Гомель в чужих руках, они не могли считать себя свободными. Слишком близкая и тесная связь у Метелицы с городом: у одних там дети, у других сватья, зятья, снохи… Наконец 26 ноября наши войска вышибли немца из Гомеля, фронт откатился на запад.

Через неделю вернулись бабы и мужики, угнанные немцем при отступлении. Все изможденные, понурые, непохожие на себя.

— Чего ради оставались, и доси не уразумею, — говорил дед Евдоким. — Энто ж, как подались вы в лес, назавтра поутру пришла ихняя команда, повыгоняли нас из хат и поперли по шляху. Господи свет, чего там было! Ровно скотину гнали, а куда, и сам не ведаю. Попервое — к Гомелю, а там — у свет белый… Тыщи народу, старых и малых. Нагляделся перед смертью, не приведи господь! Кабы наши не догнали — все бы скопытились. Слава те, ослобонили!