Анатолий Данильченко - Метелица

— Да, да, вы правы, Илья Казимирович. Сложное время, особенно в оккупации было, — отозвался Лапицкий задумчиво. — Жить надо, только смотря как.

— Как можно лучше! — Чесноков весело рассмеялся и продолжал своим обычным тоном — полушутя-полусерьезно: — Как можно лучше, дорогой вы мой! В том истинный смысл жизни. Надо быть оптимистом в любых условиях и не усложнять сложное. Я лично не из тех, кто создает трудности, потом с доблестью их преодолевает. Лучше без трудностей этих. Я имею в виду, искусственных, зависящих от нас самих. А, Зинуля, правильно я говорю?

— Куда от них денешься? — вздохнула Зинаида Дмитриевна. — И стоит ли уходить?

— Это точно, не уйдешь, — подхватил Чесноков. — Однако уходить нужно. Во всяком случае, стоит пытаться это делать. Вы меня понимаете, Тимофей Антипович? Я не в смысле «увиливать», а в смысле «избегать». Иначе все мы зайдем в тупик. Сами себя туда заведем.

Говорили в этот вечер допоздна. Чесноков ощущал потребность выговориться, пусть не до конца, но — свободно, раскованно. Это он называл «размагнититься», отдохнуть от повседневного напряжения, когда контролируешь каждое слово, поступок, ведешь только деловые, только конкретные разговоры. Это ограничивающее «только» утомляло.

Но с Лапицким он не чувствовал желаемой раскованности. Видел настороженность учителя, скрываемое недовольство, замечал внутреннюю борьбу у Лапицкого, словно тот в чем-то раскаивается. Это в свою очередь настораживало, наводило на вопрос: «Что у него в голове? Почему недоверчивый?» И хотя Лапицкий ни единым словом не показал своего недовольства, Чесноков с его умением понимать людей не мог не заметить состояния учителя. Он только сейчас понял: этот деревенский учитель гораздо умнее, чем кажется с виду, и его простодушная «наивность» вовсе не наивность, а нечто иное. Может быть, углубленное понимание людей и жизни? Может быть, тонкое ощущение человеческих слабостей и молчаливое, снисходительное прощение их? Может быть?.. Все могло быть. Но Чесноков не знал, что именно, и оттого становилось неспокойно.

Ощущение неизвестности, неумение понять Лапицкого и потому — неудовлетворенность собой не покидали его весь вечер. И только назавтра, после проводов учителя на вокзал, Чесноков облегченно вздохнул и подумал с досадой: «Черт! Темная лошадка».

Последний раз перед отправкой на фронт пришел Савелий в новенькой офицерской форме, все такой же подтянутый и свежий, но почему-то озабоченный, с тревогой и смятением в зрачках потускневших глаз. Он старался выглядеть веселым и бодрым. Как обычно, улыбался, шутил.

Все домашние также бодрились, но каждый понимал: завтра Савелию на фронт. Тут уж не до веселья. Один Артемка, ничего не замечая, счастливо горланил на всю хату, шустрил взад-вперед и ластился к батьке.

Антип Никанорович видел: с зятем творится что-то неладное, хотел поговорить с ним по душам, разузнать, что гнетет мужика, и выжидал удобного момента. Наконец, когда Тимофей отправился в школу, а Ксюша с Просей в колхоз, он заговорил:

— Што-то ты, Савелий, нынче как телок нелизаный? Али приключилось чего?

Савелий невесело улыбнулся и ответил неестественно бодро:

— Все хорошо, батя. Так что-то…

— Не крути, хлопец, зрячий ишо, бачу. Засело што во внутрях — ослобонись, выскажись. Полегчает. А мне скажешь — што в могилу сховаешь.

— Да нет же, это тебе показалось. — Савелий помолчал, уставясь в пустоту перед собой, и опять улыбнулся уголками губ. — Пошли лучше проветримся.

Они вышли в сад, прошли по меже к огородам, где валялись остатки поваленного еще осенью плетня, и остановились у траншеи, наполовину заполненной вешней водой. Стенки оползли, разрушились, и траншея походила на обыкновенную водосточную канаву. Из сырых земляных валков, разогретых апрельским солнцем, из траншеи поднимался пар, еле слышно шуршала вода, иногда, как вздох, доносился всплеск подмытой стенки, и еще какие-то непонятные, неразборчивые, но знакомые звуки доносились невесть откуда: то ли с полей, то ли от далекого леса, то ли из самой земли.

— Жива земля, — сказал Антип Никанорович задумчиво, как о чем-то давно известном, не подлежащем сомнению, и кивнул в сторону траншеи: — Вишь ты, не ждет человека, сама лечится.

— Да-а-а, — протянул Савелий, ничуть не удивляясь дедовым словам, и добавил будто про себя: — Плетень ставить надо…

— Поставим. Все сделаем, дай только с посевной управиться. Ишо и пчел заведем.

— Тебя, значит, в старики списали?

Антип Никанорович потоптался, как-то виновато пожал плечами и ответил ворчливо:

— Знать, негож оказался. Толковал Якову, штоб меня — в колхоз, а Просю ослобонил детишков доглядать. Куды-ы! Вот и ворочаюсь по хозяйству, да за мальцами глаз нужон. — Он прерывисто вздохнул. — Ну, не томи, чего у тебя стряслось? Во внутрях шебуршит — на лице не укроешь.

Савелий долго молчал, хмуро уставясь в траншею, потом резко сказал:

— В штрафники определили!

— Эт-то как же? — опешил Антип Никанорович.

— Просто, батя. Просто и быстро, как и все, что делается в военное время. Послан в штрафной батальон командиром взвода. Добре еще, что не разжаловали, могло и это быть. Благо начальник курсов — человек, понял. Вот, даже отпустил проститься.

— Да за што ж позор такой, Савелий?

— Позор, говоришь? Да нет, командовать штрафниками считается честью. Но мне-то не честь, для меня другое. Да чего там, видать, за все платить надо. — Савелий вздохнул и зло выругался. — Да разве я не готов платить? В отряде платил и еще заплачу, кровью заплачу, если надо! Думаешь, я смерти боюсь? Обидно, батя.

— Ты жизнью не кидайся! — осерчал вдруг Антип Никанорович. — Не один ты своей жизни хозяин. У тебя жена имеется, дите, помни это и без них распоряжаться собой не моги! Ишь ты его — кровью…

— Помню. Все я помню и обо всем думаю. Ты не шуми.

— Да я не шумлю, — понизил голос Антип Никанорович, как бы извиняясь за неуместную горячность. — Што они там, белены объелись? Али не объяснил толком?

— Война…

— Война — войной, а люди всегда — человеки. На войну неча сваливать. Иди в штаб али куда там, к командиру, бумагу возьми у Якова, што в партизанах был, не отсиживался. Надо ж войти в положение, а?

— Что ты толкуешь? — сказал Савелий с досадой. — Тут другое, мне кажется. Кому-то я поперек дороги стал.

— Ну! — удивился Антип Никанорович. — Кому это надо?!

— Не знаю. После войны разберутся. Да и не это главное. — Он криво ухмыльнулся, резко пнул носком сапога кусок суглинка и добавил: — За все платить надо.

— Да за што платить? — вскипел снова Антип Никанорович. — За то, што не дал энтим иродам свое дите расстрелять, свою семью? Когда разберутся, ты подумай! К тому времени и косточки могут высохнуть! Нет твоей вины, знать, и правда твоя!