Анатолий Данильченко - Метелица

В середине июня судили Захара, дали, как и Тимофею, двадцать пять лет. К этому времени Антип Никанорович оправился от болезни, окреп, насколько можно было окрепнуть в его годы, и с облегчением закинул свою ореховую клюку под навес гумна. О поездке в Москву, конечно, не могло быть и речи, понимал, что такая дорога убьет его, а вот о Гомеле стоило подумать. Теперь, после суда над Захаром, неужто не поймут они, что Тимофея оклеветали? Не должно такого быть, найдет Антип Никанорович правду, иначе для чего же он с таким трудом выкарабкался из болезни? В самом деле, ведь не смерти напугался он — несправедливости. В его семьдесят пять смерти бояться не приходится.

К зданию НКВД Антип Никанорович подходил не с такой уверенностью, как в первый раз, когда арестовали Тимофея. Тогда он шел возмущенным и злым, готовым обругать и обвинить кого угодно в непонятном аресте своего сына, сейчас — озабоченный и задумчивый, с единственной надеждой — помочь Тимофею отделаться от чудовищного обвинения.

Как и в первый раз, на входе его остановил дежурный, но теперь Антип Никанорович не стал требовать «главного начальника», а попросил пропустить его к следователю Брунову по важному делу. Его провели в знакомый кабинет с толстой дверью, обитой черным дерматином.

Брунов указал на свободный стул и внимательно вгляделся в Антипа Никаноровича.

— Лапицкий я, — подсказал тот.

— Изменились вы — не узнать. Постарели.

— Постареешь…

Брунов долго молчал, разминая в пальцах папиросу, закуривая, видно, ждал вопросов, потом сказал:

— Вы, конечно, по делу сына. Суд состоялся…

— Но состоялся и другой суд, — перебил его Антип Никанорович. — Захар же Довбня возвел поклеп на Тимофея. Тогда вы ему поверили, а он — шкурник как был, так и остался. Правду ить не утаишь, когда-никогда всплывет. Кому ж вы верите, этому бандюге?

— Правду не укроешь, это верно, — согласился Брунов. — И Довбня наказан по закону. А верим мы… Антип Никанорович, кажется… верим мы фактам.

— Так мой сын теперь што ж, и будет отдуваться за чужие грехи?

— Каждый отвечает за свои дела, — ответил следователь. — Но после суда над Довбней к делу вашего сына можно отнестись несколько иначе. И все равно нужны доказательства. Довбня-то так и не уличен в тех делах во время оккупации, в которых вы его обвиняете. То-то и оно. Наберитесь терпения, надо подождать.

— Некогда мне ждать, — вздохнул Антип Никанорович.

Брунов поглядел на него, с сожалением прицокнул языком и развел руками, словно хотел сказать, что он тут бессилен чем-нибудь помочь.

— Сколько вам лет?

— Семьдесят пять минуло…

Зазвонил телефон, следователь поднял трубку, выслушал кого-то, сказал: «Да-да, хорошо…» — и поднялся.

— Извините, мне надо уходить, — сказал он. — А о вашем сыне… В общем, мы постараемся все это пересмотреть. Такое быстро не делается, сами понимаете, и терпения вы все-таки наберитесь.

— Терпение у меня имеется, — ответил Антип Никанорович, — а вот времени…

Брунов опять развел руками и прицокнул языком.

После разговора со следователем Антип Никанорович почувствовал в себе уверенность и надежду на скорое освобождение сына. Не то чтобы поверил обещаниям Брунова, но он поверил в другое: не может Тимофей долго сидеть безвинно, потому что правда — за ним. Клевета — временная, клевета пройдет, и несправедливость людская отыщет свой конец. Кому, как не Антипу Никаноровичу, знать это.

Он походил по городу, часто останавливаясь и отдыхая в тени на случайных скамейках. Гомель понемногу отстраивался, становился чище, пустые еще осенью полки магазинов начали пестреть различными товарами. Антипу Никаноровичу удалось даже купить внукам гостинец — конфет «подушечек».

К вечеру он вернулся в Метелицу.

Ксюша с Просей еще не пришли с работы, дети играли под навесом гумна. Не заходя в хату, Антип Никанорович устало присел на крыльцо и вытянул ноющие от долгой ходьбы малопослушные ноги.

Подбежали Артемка с Анюткой и остановились выжидающе около деда. Максимка остался под навесом гумна и опасливо поглядывал оттуда, стараясь остаться незамеченным, только рыжая голова его торчала подсолнухом из-за верстака.

— Ну, как вы тут, приглядывали за хатой? — спросил Антип Никанорович.

— Ага, целый день просидели.

— И поросенка покормили?

— Ага, покормили, — закивал с готовностью Артемка и, видя, что дед не торопится с угощением, спросил, указывая на кулек из серой бумаги: — А чего это у тебя?

Антип Никанорович ухмыльнулся нетерпению внуков, развернул кулек и насыпал им в подставленные пригоршни клейких от жары зеленых «подушечек».

— Ну, а тебе што, на подносе подавать? Поди-ка сюда, — позвал он Максимку добродушно-ворчливо.

Максимка выбрался из своего укрытия, нерешительно подошел к крыльцу, с опаской зыркнул по сторонам и потупился, спрятав за спиной перемазанные дегтем руки.

— Што бегаешь от деда? Дед не страшный. — Антип Никанорович угостил его конфетами, потрепал по плечу.

Максимка впервые с прихода в семью Лапицких осмелился поглядеть деду в глаза и просветлел в радостной улыбке. Заулыбались и Артемка с Анюткой.

— Ну, гуляйте, гуляйте, — отпустил он внуков и, кряхтя, поднялся с крыльца.

Вслед за ним встал на свои ослабевшие лапы Валет, привычно потерся о штанину, ожидая ласки от хозяина.

— Иди, Валет, иди… — сказал Антип Никанорович, поглядел на тающую вдалеке багровую корону угасшего за лесом солнца, подумал, что завтра выдастся погожий день, и пошел в хату.

Ему хотелось прилечь на лежанку, вытянуть во всю длину усталое тело и остаться одному.

Метелица осталась позади. Пыльный шлях выполз за околицу, вильнул вправо от колхозного двора и спустился с Лысого холма. Здесь Ксюша Корташова и пересела из кабины старой, скрипящей на каждом ухабе полуторки в кузов, к сыну.

— Тут видней, — сказал Артемка.

— Да, сынок, да… — выдавила она через силу и обняла его за плечи. В горле у нее перехватило, грудь стиснуло, как обручем, до боли.

Деревня еще была видна на холме, и белые срубы новых построек казались игрушечными. Ксюша вглядывалась в ровную линию дворов Метелицы, стараясь отыскать среди них свою старую, почерневшую от времени хату, даже привстала со скамейки, но за садами ничего нельзя было распознать — все сливалось в одно зеленое, с белыми точками свежих застроек, пятно. В глазах затуманилось от невольных слез. Ксюша поспешно проморгала их, украдкой от Артемки вытерла глаза и, прерывисто вздохнув, опустилась на скамейку. Чего плакать-то, уезжает по доброй воле, никто не гнал, даже наоборот — не отпускали.

Врываясь колесами в заполненную земляной мукой колею шляха, надсадно завывая от натуги, полуторка медленно приближалась к лесу. На Лысом холме виднелся лишь колодезный журавль на колхозном дворе, торчал одиноко, как забытая веха в поле, но и тот вскоре скрылся за первыми деревьями. Машина вошла в тень, и яркий свет полуденного августовского солнца падал теперь на дорогу бесформенными пятнами, от которых рябило в глазах.