Лазарь Карелин - Что за стенами? [сборник]

Он продолжал смотреть в безмолвствующий, померклый ящик. Он смотрел потому, что не все еще сам себе сумел объяснить. Нет, еще не все. И он уперся глазами в этот ящик, снова представив, как смотрит его фильм тетя Ксана. Ведь она справедливой у него была. И личное она бы сумела отвести рукой. Ну, забыл ее племянник, а ведь играет-то хорошо. И она бы порадовалась за него. Он так и надеялся, что обрадует ее своей ролью в этом фильме. Главная роль в большом фильме. Куда лучше-то? И он надеялся, что обрадует и отца, и тетю Ксану, и всех своих друзей школьных. О друзьях институтских он как-то меньше думал. Тут все было запутаннее. Кто позавидует, а кто и польстит. Тут было, как всегда в их кругу, все чуть-чуть в туманце, чуть-чуть в обманце, в лукавом слове, в чрезмерном жесте. Но тетя Ксана, отец, школьные товарищи… Да, а не странно ли, отец почти ничего не написал ему о фильме. Только сейчас вдруг пришла ему эта мысль. Отец почти ничего не написал, не высказал своего мнения, хотя и написал, что фильм смотрел. Впрочем, он там еще написал, в том письме, что в кино ходит редко, что, мол, не судья, и только вот приметил, что сплавной рейд, на котором его сын в фильме работал главным инженером, уж очень вроде бы аккуратный какой-то, вычерченный. Ему — старику, а он у Камы живет, у Вишеры, — такие рейды, такие запани на глаза не попадались. Может, в Сибири такие есть? Этого он не ведает, возможно, и есть. Вот и все, что написал отец, старый речник, капитан, о фильме сына. Тогда не подумалось, сейчас подумалось: и отцу что-то не понравилось в картине. Что? Почему? Да бог с ней, с этой запанью, с этой техникой без меры, которую натаскали на съемочную площадку режиссер с операторами. Разве в этом суть? Играл, как он в фильме играл, — вот в чем суть?! А про игру сына отец не написал ни слова. Ни слова! Тоже слезы лил? Они с сестрой, Чуклиновы эти, они одинаковые. Уральцы, вот уж уральцы-то. Если уж что им втемяшится… А что, а что им втемяшилось?!

Сергей снова уперся глазами в блеклый экран. Так уперся, расширив глаза, что в них радужные круги заходили, и экран будто ожил. И все вспомнилось, весь фильм этот длинный, громадная его в этом фильме роль. Все вспомнилось и мигом промелькнуло. Куда там скорость звука, скорость света. Вон она где скорость — в памяти нашей. И что же осталось? Сергей принялся из этого промелька вытаскивать назад то одно, то другое, как вещь какую из сундука. Вытаскивал и рассматривал. Вытаскивал, что поинтереснее, чем гордился. И рассматривал. Не своими глазами. Свои у него на сей миг вышли из доверия. Он теткиными глазами рассматривал, а стало быть, и отцовыми. Ну-ка, ну-ка…

Вот на катере он. «Ходу! Ходу!» Крутая волна на реке. И речка, даром что речка, а от берега до берега взгляд не перекинуть. Бьет волна, ветер на реке. А ему, Главному, все нипочем. «Ходу! Ходу!» Смел! Удал! Герой! Это в фильме. А как бы ты повел себя, парень, в жизни? Ну зачем гнать катер в такую волну? Скажем, тебе жизнь не дорога, а мотористу, штурвальному, капитану? Есть ли в том необходимость, чтобы так выставляться? Слово-то какое скверное: выставляться. А иного и не найти. Он тогда на том катере выставлялся, смелость свою выказывал, удаль. Так не он же, не он, а по сценарию. Не важно, что по сценарию. Спрос нынче с него, с Сергея Чуклинова. На него смотрят, ему либо верят, либо нет. Этой его улыбочке от уха до уха. А уж он ее в том фильме не жалел, демонстрировал вовсю.

Ладно, в сторону этот катер! Не велик эпизод. В громадном фильме и затеряться свободно может, как платок какой-нибудь в бабушкином сундуке. Ладно, вот что, добудем-ка другой эпизодик… Этот вот, верняковый, в котором он, как актер, просто купался в роли. «Купался в роли» — фразочка-то какая низкопробная. А ведь она бытует в их среде, бытует. Ну-ка, в чем ты там искупался, друг?

А вот, когда вломился в комнату, где остановилась девушка одна, приехавшая к ним в командировку. Приглянулась, вишь, она ему. И он, не раздумывая, даже словом-другим с ней не перемолвившись, ворвался к ней, заломил руки, запрокинул лицо, впился губами в ее губы. «Мы — сибиряки! Мы — такие!»

Господи, да нет же, нет, не такие! Он даже съежился на своем стуле, так стыдно ему сейчас стало за тот эпизод, за нахрап этот его тогда, за наглость. Не такие, в том-то и дело, что не такие, — ни сибиряки, ни уральцы, а он — уралец, а ведь он-то сам — уралец. Как же он забыл тогда, откуда он, кто он? Нахрап, наглость, — это не сибирской, не уральской души суть. Там так любовь не добывается, в родных его краях. Там год и другой человек о своем чувстве не смеет сказать. Во всем смел, а тут робок. Но зато и верен. Отец его был однолюбом. Мать умерла двадцать лет назад, а он, хоть и молодым еще был, не женился на другой, всю свою потом жизнь переладив на одинокий лад. И дед был однолюб. Рассказывали Сергею, как ушли в Революцию дед его и бабка и как расстреляли колчаковцы его бабушку, а ей и тридцати тогда не было. И дед с тех пор жил бобылем. Сергей помнил деда, сурового, молчаливого. Фотография деда есть в городском музее, в том ряду, где и другие помещены фотографии первых коммунистов города Ключевого. Дед в пулеметных лентах, молоденький, востроглазый. И застенчивый. Дерзкий и застенчивый. Смелый и робкий. Как же ты забыл о них — об отце, о деде, когда «купался» — вот гадость-то! — «купался» в этом эпизоде, в том своем нахрапе?!

Пугливо оглянулся Сергей на теткино кресло, вжал голову в плечи, стыдясь и винясь.

Но он еще не сдался, нет, не сдался. В сторону этот постыдный эпизод, на дно его! Иное надобно сыскать в фильме-сундуке, настоящее, удачное. А что? Он порылся в памяти. Память, как этот древний ящик, сейчас безмолвствовала. Память растерялась, должно быть. Ведь еще минуту назад ему нравилось все то, что теперь, когда глянул как бы со стороны, теткиными как бы глазами, до боли в сердце, до оторопи вдруг разонравилось. Так что же тогда добывать должна ему память? Что надобно ей считать удачным? Растерялась память, замерла на месте. А он торопил ее, подгонял: «Ну же! Ну!» Ему важно было спасительный какой-нибудь сыскать эпизод в том фильме, как бревно на воде ищет утопающий, чтобы ухватиться за него, навалиться, выплыть.

Сжалилась память, двинулась в путь, замелькала снова картина перед глазами. Длинна, длинна. Нет, теперь в один промельк ее не вместить. Все тянется, тянется. И все говорит он в этом фильме, и все куда-то спешит, а кажется, что стоит на месте. И кричит, руками размахивает, а кажется, что его не слышат. И улыбка эта надоедливая его все мелькает, мелькает, то издали надвигаясь, то во весь почти экран оскаливаясь. Смотреть просто больно, а честно сказать, и противно. «Чего это я? Зачем? Ведь кругом люди, а я все выставляюсь, красуюсь, покрикиваю да похохатываю». Нет, не помогла память, хоть и пыталась помочь. Нет, не порадовала. Разве что этот эпизод?.. Стоп! Этот, кажется, по сердцу. Вечер… Спит поселок… И идет главный инженер вдоль берега реки. Идет, никуда не торопится, слушает реку. А она разговаривает, река-то. Подогнали, помнится, тогда тонваген и повели его следом за Сергеем. И что услышал он, то и тонваген записал. А услышал он реку, голоса на ней и ее собственный голос. Жизнь услышал. Вдруг вспомнился — он помнит, как вспомнился тогда, — его родной Ключевой, маленький город на реке Ключевке в километре от Камы. Почти такой же город, как и этот поселок, угодивший в фильм. Вспомнилось, все вдруг тогда вспомнилось. И слезы стали в глазах. А приметливый оператор — тут как тут — и эти слезы и снял. Настоящее, честное вступило на экран. Да жаль, короток был тот миг, те слезы. Да жаль, вспомнилось все, да скоро и забылось, отодвинулось в суете, ушло. Эх, память, что же это ты? Уж очень ты, гляжу, забывчивая. Напомнила — и мимо. А ты бы должна была все возвращаться да возвращаться к тому проходу вдоль реки, к тем голосам из жизни, к тем слезам от сердца. Лучше бы тогда, по правде бы тогда и дальше у него все в фильме пошло. Сценарий не тот? Режиссер из ремесленников? А сам — что? Или ты всего только кукла с этой вот знаменитой своей улыбочкой? Без души, без сердца, без памяти своей, без корней? Оплошал ты, Серега. Вот что я тебе скажу: оплошал ты, Чуклинов Сергей, уральский паренек. Стыдно!