Лазарь Карелин - Что за стенами? [сборник]

И Витяй смял в себе нетерпение. Он чинно выпрямился и затих, ожидая, когда можно будет, должно будет взяться за стакан.

Нет, не пьяницами они были, не алкашами, — они себя таковыми не считали. Ну, выпивают, ну, часто даже, но ведь а кто не пьет. И эта вот выдержка перед налитым стаканом — это была защита их перед самими собой. Небось алкаш какой-нибудь сразу б за стакан да и в рот. Нет, они не такие. Они могут выждать.

Чижов тоже знал этот миг перед тем, как запрокинуть стакан. Он тоже никогда бы не позволил себе заспешить в сей последний миг. И он всегда был доволен, что умел пересилить в себе это нетерпение перед выпивкой, а бывало, что и нетерпелось. Но сейчас, подметив, как замерли Витяй и Сыр, поняв, что и они знали тот же обычай, Чижов опечалился. Не хотелось ему на них походить, не хотелось, чтобы и они на него походили. А сходство было, оно было. И это муть какую-то задувало в душу.

Клавдия Ивановна на своих старых знакомцев не смотрела. Ее Чижов занимал. Она подняла стакан до глаз, поверх кромки остро глянув на Чижова.

— Что заскучал, мужичок?

— Да так.

— Если что, захаживай. Я таких, как ты, уважаю.

— Каких?

— А вот таких, справных. И работать умеешь, и выпить не робеешь.

— Влюбилась! — сказал Сыр. — Влюбилась в тебя баба. Готово. Ну, Чиж!

Чижов вздрогнул. Вот оно! Назвали!

А Сыр как ни в чем не бывало, будто обмолвился, будто ничего не случилось, этого крещения не случилось, уже тянулся к Чижову со своим стаканом, порешив, что должная пауза выдержана.

Чокнулись. Выпили. До дна, разумеется. Пили, послеживая друг за дружкой, как кто пьет.

— Ну, Колька! — продышавшись, сказал Сыр. — Умеешь!

— А я, как увидел, так сразу понял, что он нашего корня! — возбужденно заговорил Витяй. — Костюмчик на нем профессорский, да нынче костюмчиком не удивишь, я на костюмчик и глядеть не стал. Я, если хотите знать, человека с одного взгляда определяю. Пожито на свете, повидано. И в глаза не гляжу. Я по походочке. По повадочке. Глаза — часто врут или муть в них. Врут глаза. А походочка, повадочка…

— Да замолчи ты, — оборвала Витяя Клавдия Ивановна. — Стакана не выпил, а уж понес. Слабак ты, водопроводчик.

— Я с первого всегда такой, — сказал Витяй, оправдываясь. — Потом выравниваюсь. Потом, хоть бутылку в меня влей. Выравниваюсь.

— Видали тебя по-разному, — хмыкнул Сыр. — И после стакана и после бутылки. А он, Чиж, не врет. Правду говорит. Он, если много выпьет, вроде как бы трезвеет.

— Чумеет, — сказала Клавдия Ивановна.

— Когда это?! Где?! — вскинулся Витяй и вдруг поник, обиделся.

— Повторим? — встрепенулся Сыр. — Ты при деньгах, Николай Андреевич? А то я… — Он комически пригорюнился, нарочно передразнивая Витяя. Мол, что он, что я — оба на мели.

Все так, все, как по-писаному. Когда о деньгах зашел разговор, о том, кому платить, так он и снова Николай Андреевич, а как пить начнут, когда забывчивость не в грех, то не миновать ему и «Кольки» и «Чижа».

— Не в деньгах дело, — сказал Чижов. — На родительское собрание идем. Или забыл?

— В крестики-нолики играть, — усмехнулся Витяй. Он поднял голову, трезво и строго поглядел на всех. — Есть для нас зарок или нет?

— Есть, есть, как не быть! — уступчиво согласился Сыр, видно зная, что с Витяем не всегда можно спорить. — Что, прошло, отрезвел?

— Прошло. — Витяй поднялся, подошел к окну, засмотрелся на что-то, горбясь.

— Каким мастером был! — шепотом сказал Чижову Сыр, косясь на Витяя. — Да и сейчас… Все умеет… Когда трезвый… А ты, смотрю, и не почувствовал. Ни в одном, как говорят, глазу. Крепкий.

Чижов напрягся, ожидая, что Сыр непременно вплетет сейчас либо «Кольку», либо «Чижа». Нет, не вплел. Чувствовал, значит, когда можно, а когда нельзя. Умен был этот Сыр, умен и не прост.

— Ты что такой злой? — напрямик спросил его Чижов. Вырвалось, не собирался спрашивать, а спросилось. — Досада какая гложет?

— Злой? Да ну? А я думал, я добрый.

— Уж ты-то добрый, — сказала Клавдия Ивановна. — Любого обсмеешь.

— Так то для шутки, — сказал Сыр и заморгал ресницами.

— Что ж, шутка — дело хорошее. — Чижов поднялся, подошел к Витяю.

— Отдай, Виктор Викторович. — Он протянул Витяю пятерку. — Столько берет?

— Столько, Николай Андреевич.

Странные сейчас были глаза у этого Витяя, у этого Виктора Викторовича. Будто всплакнул он там, у окна. Да нет, быть того не могло. Не ждались от него слезы. А вот глаза были странные, словно промытые, поясневшие. Что он там увидел — за окном? Или что особенное?

Чижов тоже глянул в окно.

Площадь открылась перед глазами, все та же самая площадь, легшая между новыми домами. И сама новая. С молодыми деревцами. С легкими тропками, проторенными ребятишками, прямившими себе путь в школу.

И вот она и школа, куда им сегодня идти втроем. Ребятишки там толкутся. Издали не разобрать, кто да кто. Может, и его Степа и Катюша там. Красные галстуки издали видны да белые передники. Прыгают галстуки, порхают передники. Ребятня…

— Может, и твои там, Виктор Викторович? — спросил Чижов.

— Да вот, не разгляжу. Вроде бы. Не разгляжу. Дочка у меня. Высоконькая. Двое старших померли. Одна осталась.

— И я не разгляжу. Двое у меня. Сын и дочь.

С ними рядом встал Сырников и тоже всмотрелся в ребячью толчею.

— Отыскал? — спросил его Чижов. — Погодков своих отыскал, товарищ Сырников?

— Не разгляжу. Там должны быть, раз перемена. Они у меня непоседы, скакуны. — И у него тоже странными глаза стали. Будто промылись.

— Ну что, отцы, повторять будете? — насмешливо окликнула их от стола Клавдия Ивановна. — Есть еще одна, отыскалась.

— Отваливать будем, Клавдия Ивановна, отваливать, — сказал Чижов. — Нам нынче в школу.

Он взял своих новых приятелей под локти, и, теснясь, они пошли к двери.

— Пятерочка на подоконнике, — сказал Виктор Викторович, проходя мимо хозяйки.

— Конфетки, прянички свои прихватите, мужички! Ну и мужички!

Чижов оглянулся:

— Дарим. Пожуй, вспомни молодость…

И они ушли.

ВОЛОДЯ СТОЛЬНИКОВ, говорят, чуть ли не от рождения был наделен удивительным свойством подмечать все смешное. Не злобно как-нибудь, не для того, чтобы посмеяться над беспомощностью людской. Нет, он не принимался хохотать, подметив что-то уж очень смешное. Он смеялся не часто. Улыбнется — и все. А так как близкие его почти всегда ничего смешного не видели там, где это видел Володя, то он и улыбаться привык не очень широко, не вызывающе, не обидно. Он рос деликатным мальчиком, нешумливым, неразговорчивым, но улыбчивым. Порой даже загадочно улыбчивым.

Это дар — такое чувство смешного. С годами так и выяснилось, что это дар. Володя стал пописывать, потом киноинститут окончил, сценарное отделение. И еще студентом он уже обратил на себя внимание: умел как-то так написать диалог, так какой-нибудь повернуть эпизод, что просто нельзя было не рассмеяться. Дар этот и имя себе обрел: Володю нарекли комедиографом. Комедиографом от природы, конечно. Ведь жизни всерьез он не знал. Из школы — в институт, из института — на студию, на одну, на другую, где требовалось срочно спасать какой-нибудь серый, хмурый сценарий. И Володя спасал, не ведая жизни, но тонко подмечая в ней все смешное. Без пережима, являя и зоркость и вкус.