Лазарь Карелин - Что за стенами? [сборник]

— Да вот, что не похвалил ее игру. Беда мне с ней! — Денисов все не мог совладать с лицом и ладонью жестко растирал его, как после бритья, стараясь скрыть от Галя свое смущение. — Вы уж, Леня, подключитесь. Ну, соврите что-нибудь. Вам проще.

Они двигались по террасе, тянувшейся от конца до конца вдоль стены дома, как широкая ступень в сад. Летом здесь спали и была здесь кухня. Вот и сейчас в углу жужжал примус, злясь на то, что ветер сдувает его пламя. И стояла на примусе большущая сковорода, булькающая чем-то вкусным, горячим.

Женщина из легенды, оказывается, несколькими минутами раньше разожгла этот примус, поставила на него эту вполне современную сковороду. Но запах, запах жареной баранины был все тем же, что и тысячелетия назад.

— Ладно, совру что-нибудь, — пообещал Леонид, сглатывая слюну.

В комнате, куда Денисов ввел его, Марьям не было. Денисов заспешил в соседнюю комнату, рукой приглашая Леонида снять пальто и садиться на стоявшую в углу тахту.

Комната была почти пуста, недообставлена. Свежие стены источали запах масляной краски. И еще один запах жил здесь — запах острых духов и молодого женского тела, загнанного в трудную работу балерины. Почему-то подумалось, что такой же воздух жил и в гаремах. Вместе с запахами жирной баранины и дымком жаровен. Вместе с запахами каких-то неведомых плодов. И почему-то стало невыносимо дышать этим воздухом, как бывает трудно наблюдать чужое счастье.

— Жрать хочется! — вслух сказал Леонид, найдя самое простое объяснение вдруг сиротскому своему чувству.

Над тахтой висел портрет мальчика, мастерски выполненная большая фотография. Мальчику было лет семь, и это, конечно, был сын Денисова. Отцовские с прищуром глаза, отцовский нос уточкой. И еще отцовское что-то в губах, в очерке щек, во всем складе лица, уже обретшего характер. Тут было и упорство, и упрямство, и хитреца, тут явственно проглянула доброта, этакая размашливая порода. Чудо — крохотный мальчуган, а сколько уже отдано ему, какая уже в нем видна изготовка к жизни. И как по этому щекастому личику легко читать все то, что затаилось, стало затушеванным в лице отца. Эта затушевка — это и есть опыт жизни, маска жизни, не так ли?

Вернулся Денисов.

— Сейчас Марьям выйдет, наряжается, — сказал он, хмурясь и морщась, досадуя на себя за что-то. Впрочем, ясно за что. Он бранил себя сейчас, что так замельтешил перед Марьям, что таким его увидел Леонид. И он, должно быть, собирался исправить впечатление, и хмурился, и морщился, вспомнив, что сердит, что просто зол на Марьям. Да, мальчугану на фотографии громадную предстоит прожить жизнь, трудную при этом, пеструю, чтобы подравнять свое лицо с отцовским. А изначала, а в юности ведь и Денисов был так раскрыт, так улыбчив, доверчив.

— Вы любите сына? — спросил Леонид.

— Очень.

Вошла Марьям. В строгом платье, косы короной уложены под затканной шапочкой. Какое там дрянцо! Королевна, «дочь царя из царей Индии», прекрасная, «подобна луне в полнолуние», как сказала бы о ней Шахразада. Девочка — женщина — повелительница. И ничего не вышло у Денисова с его решением повести себя с ней построже, как она того заслуживала, если вспомнить ее развязную игру в эпизоде у дувала. Денисов обмяк, струсил, восхитился, поглупел, расплывшись в улыбке. Леонид не знал, на кого смотреть: на царственную ли Марьям, на раболепствующего ли Денисова, столь не похожего на самого себя. И она и он не были самими собой. Это был спектакль. И тут, конечно, Марьям была на высоте, тут она снова была актрисой, и отличной. Ну а Денисов был жалким статистом. Да он и не играл. Это была его жизнь, его новая роль в жизни, не из легких, надо сказать, роль. Но он был счастлив. Этот статист прямо-таки излучал счастье. Его неволя была ему в радость.

Они ходили по комнате, вместе накрывали на стол, Марьям радушно улыбалась Леониду, Денисов какие-то все отпускал шуточки, а Леонид смотрел на них растерянно и изумленно и вспоминал Марьям и Володю Птицина там, в их голой комнатке с платьями Марьям, развешанными на гвоздях. Где сейчас Володя? Не в той ли комнате, не в сотне ли метров отсюда? Что поделывает?

Никакого смущения у Марьям. Она позабыла, что Леонид был у нее дома, когда она жила с Володей, видел их вместе. Она позабыла. А если и помнила, так что из этого? Жизнь это жизнь, дорогой мой. Женщина ушла от одного и пришла к другому. Любила, разлюбила, полюбила вновь. Пора отрешиться от школярской наивности. Все понятно, даже обычно. А все-таки было скверно, было смутно на душе. Было жаль Володю. Может быть, потому еще, что и самого себя было жаль.

— Леонид Викторович, пожалуйте к столу, — сказала Марьям. Ей захотелось сейчас сыграть светскую даму, и отсюда это «пожалуйте». Словечко совсем не ее, она почувствовала это и рассмеялась. — Леня, подсаживайтесь, а то я все сама съем!

Ну, уселись за стол. Дочь царя из царей Индии принесла сковороду с бараниной и начала есть, и дочь царя из царей со святой непосредственностью руками хватала куски мяса и быстро вся вымазалась, но и это в ней нравилось Денисову.

За столом Марьям показалось тесно, она взяла тарелку и села на ковер у тахты. Денисов улыбнулся ее выходке. Ему все в ней нравилось. Как бы она ни повела себя, все было совершенством. Но она и Леониду нравилась, ему радостно стало смотреть на нее, на перемазанное жиром смазливое ее личико, на то, как она сидела в ногах своего властелина, и древний узор ковра был тем же, что и на ее шапочке.

Вровень с головой Марьям было окно. Оно выходило во двор и было без решетки. Великая радость в таких домах — окно без решетки. За окном виднелся морщинистый мягкий ствол тутового дерева, а позади белела стена дувала. И совсем рядом с дувалом, казалось, что рядом, висели в синем небе коричневые приснеженные горы. Удачнее фона для Марьям, какой она сидела на ковре, не сыскал бы и самый лучший художник. Недоставало лишь музыки, той самой диковатой, незнакомой и узнанной.

Кто-то негромко постучал в стекло окна, которое выходило на улицу и потому было с решеткой. Леонид глянул и не поверил глазам. В раме окна, в решетчатых полосах возникло смеющееся лицо Птицина. Он шевелил толстыми губами, прижатыми к стеклу, неслышные произнося слова.

— Сейчас, сейчас! — Марьям вытерла жирные пальцы о ковер и вскочила, обрадовавшись Птицину всем рванувшимся к окну телом. — Володя, заходи! — Она распахнула окно. — Ну чего ты здесь стоишь? Заходи, я сейчас открою дверь.

— Нет, нет, я мимоходом, — Птицин заглядывал в комнату, улыбаясь и кивая Денисову, Леониду. — Тут на углу раков продают, вот я и прихватил вам дюжину. — Он начал совать за прутья раскоряченные рачьи тельца.

Марьям брала их, вскрикивая, пугаясь, роняя на пол. А Птицин смеялся и глядел на нее, на Денисова, на Леонида, старательно деля между ними свои бойкие, быстрые улыбочки.