Лазарь Карелин - Что за стенами? [сборник]

Он вспомнил, как вспоминают о несчастье, что ей сейчас пятьдесят пять лет. Он понял, что бежать некуда. Пусть даже это и она, он не хотел встречаться с ней — пятидесятипятилетней. Он знал, какой это ужас, обвал какой, когда встречаешься с женщиной из своей молодости. Сколько раз он ударялся лбом об эту встречу с былым, когда старое и печальное лицо открывается тебе, вытесняя из памяти юное и счастливое.

— Да, это я, — повторил он и робко окликнул из прошлого: — Ни-на…

— Нет, что вы?! Мама умерла…

— Умерла?.. — Тридцать лет прошло, как они расстались, а весть о смерти этой женщины, с ожившим вдруг ее голосом, поразила. Несбыточно, даже нелепо было надеяться, но все же надеялся все эти годы, что встретятся. Сейчас испугался, что встреча эта настала, и вот ужаснулся, что встрече этой теперь не быть никогда.

Смятение было в мыслях, но слова сами поспешали, слагая продолжение разговора, рождая фразу, какую и следовало родить, когда такая вот узнана печальная новость.

— Как же это, ведь она же была совсем не старой женщиной… — услышал Лосев свой голос.

А в трубку отозвался ее голос, той, которой больше не было:

— Сердце… Она всегда очень много работала… И потом, ведь вы знаете, у нас в Ашхабаде так иногда жарко, что… И потом…

Смятение продолжалось, потому что звучал ее голос, а ее не было.

Но слова сами набегали, нужные слагая фразы:

— И когда это случилось?

— Год назад.

— И вы не написали?

— А зачем? Ведь и вы ни разу не написали. Ей, живой… Забыли, правда?

— Не правда, — услышал Лосев свой голос. Он кивнул этому ответу, подтверждая, что слова сложили верный ответ и он наконец сам вступил в разговор: — Где вы? Хочу вас увидеть. — Он помедлил, собираясь с духом, чтобы задать очень важный вопрос. Зажила и в трубке тишина, будто слушательница его знала, что спросят ее сейчас о важном.

— Сколько вам лет? — спросил Лосев, напрягаясь навстречу грозному известию. — И как вас зовут?

— Таня, — отозвалась женщина голосом своей матери, Нининым голосом. — Не пугайтесь, я не ваша дочь… Правда, ведь вы об этом подумали? Мне двадцать семь лет, а вы расстались с моей мамой почти тридцать лет назад. Отлегло?..

А он не знал, был бы он повержен новостью, что у него есть дочь, взрослая дочь, или же новость эта принесла бы ему радость, странную радость, не без горечи и печали, но все равно радость.

— Где вы? — спросил Лосев. — Немедленно хочу вас видеть.

Сжалось что-то в висках, тоненький какой-то звон там ожил. Показалось Лосеву, что мчится он назад, в юность свою со скоростью звука, да что там — света или куда быстрее. Он был там, в Ашхабаде, тридцать лет назад, он целовал свою Нину. Все вспомнилось! В миг один! Что там все скорости Вселенной по сравнению со скоростью памяти души.

— Я в Домодедове. Я не решалась вам позвонить, хотя всю неделю, что жила в Москве, думала о вас. На все ваши картины сходила, какие где шли. Правда, правда.

— Таня, сколько вам лет? — спросил опять Лосев, забыв, что спрашивал об этом.

— Не пугайтесь, мне двадцать семь, двадцать семь.

— Ваш отец жив?

— Отца я не знаю.

— Там, в Домодедове, где я вас найду?

— Где? Ну, у кассы ашхабадского рейса.

— Когда отлетает ваш самолет?

— Он должен был уже улететь. Но рейс задерживается из-за погодных условий. Я загадала, если рейс задержится, то позвоню вам. Наверное, так бы сделала моя мама. Почему-то мне кажется, что она бы так поступила. Скажите, она никогда не звонила вам, — вот так, из аэропорта, чтобы только услышать голос, и все?..

— Никогда.

— Да… Я горжусь ею, горжусь…

— Нина!.. Таня! Я еду к вам! Не улетайте, слышите?!

— Как уж будет с погодой… Где-то там, над Каспием…

Таксисту он сказал все, как есть. Почему-то совершенно чужим людям иногда рассказываешь самое сокровенное. Но, рассказывая таксисту, он рассказывал и себе. История эта еще никогда им и самому себе не была рассказана. Только лишь приходила она на память, как он заставлял себя думать о чем-нибудь другом. Не мог он возвращаться памятью в те дни, ну, не мог.

А этому славному парню с могучей шеей и простодушными глазами стал рассказывать. И себе тоже. Время приспело.

Мчалась машина мимо Кремля, мимо Коломенских куполов, мимо рафинадных прямоугольников Орехова-Борисова, солнце светило, сентябрьский день выдался погожим, а в машине рассказ шел о ночной поре, о страшной ночи с пятого на шестое октября сорок восьмого года, когда рухнул за одиннадцать секунд город Ашхабад. Он, Лосев, жил тогда там, работал на киностудии, куда был направлен на преддипломную практику. В те одиннадцать секунд многих жителей города не стало. А от города осталось не то два, не то три дома. Там, на студии, девушка одна работала. Красивая? Красавица! Такую больше не встречал он ни разу в жизни. Поверьте, весь мир исколесил, — не встречал. А каким человеком была замечательным, какой добротой лучились ее глаза. Ее боготворила вся студия.

Она не погибла в землетрясении, повезло ей. Рухнувшая стена лишь придавила ей ноги. Самолетом ее срочно отправили в Баку. Он отправил, он ее вытащил из-под обломков, раскровенив себе руки, локти, — вот даже и по сей день сохранились шрамы на тыльной стороне правой руки. Вот они — эти шрамы. Лопатой того нельзя было бы сделать, что он тогда сделал руками. Откуда силы у людей брались? Женщины, матери, согнувшись над детьми, своими телами выдерживали тяжесть железных крыш. Умирали под этой тяжестью, но детей спасали. Земля гудела так страшно, так ни на что не похоже, что он даже на фронте, испытав бомбежки и артобстрелы, такого страха припомнить не мог. И пыль захлестнула улицы. И занялись кругом пожары. А он бежал с ней через весь город, потом остановил кого-то, они сделали из досок носилки, положили ее, побежали дальше. На площади, в центре города, нашли врачей. Но там, среди пыли и гари, ее нельзя было оставлять. А уже появились первые самолеты над городом, уже садились в предрассветной серой мгле на аэродром. С тем же человеком, имя которого так и не узнал, они отнесли Нину на аэродром. Что там творилось! На войне был, а то, что увидел там, было страшнее. Наверное, потому, что про войну хоть что-то можно было понять, а про землетрясение мозг отказывался от понимания. Он пробился с ней к самолету, он увидел, как самолет взлетел. Потом снова бросился в город, к студии. Он вел себя тогда как все. А все тогда, кто уцелел, кто мог двигаться, спасали тех, кто был погребен под обломками.

Машина мчалась, шофер, где только мог, превышал скорость, и орудовцы не свистели ему, угадывая, что тут их свисток будет бессилен.

А что было дальше, с той девушкой что было? Нет, они больше не встретились. Студия рухнула, работы для него там не было, надо было возвращаться в Москву писать диплом. И он уехал. Нет, и потом они ни разу не встретились. Так вышло… А сейчас он мчался в Домодедово, чтобы взглянуть на ее дочь. Если поспеют. Такой же голос, как у матери. Представляете?