Алексей Югов - На большой реке

— Попался, Максим! — весело сказал он. — Пол-литру кладем в приход!.. О-го-го-го!

Он взял на большую пухлую ладонь горстку спичек, что лежали рядом на камне, и протянул другую ладонь к Бороздину, требуя, чтобы тот положил ему еще одну спичку: Рощин не курил, и коробок со спичками был только у Бороздина.

Однако тот заартачился:

— Это за что ж я буду опять пол-литрой платиться, дорогой товарищ?

— А за то же самое!.. Кто первый заговорил?

— Так я же про осетров!

— Нет, Максим, будь честен: ты упомянул ГЭС, гэсовцев, а в какой связи — вопрос другой!.. Этак и я начну выкручиваться: я, мол, не про исполком твой, а как, дескать, будем город из затопляемой зоны переволакивать!.. Нет, плати!..

Эти шуточки-«штрафы» завелись между ними так.

Шел 1951 год, год разворота строительства на множестве «стройплощадок» — в скалистых горах, в непроходимых дебрях, на ползучих глинах, на сыпучих песках, по обоим берегам великой реки, в глухом и безлюдном бездорожье.

Разворот был стремителен. Сроки жестки.

Казалось, и сама Волга здесь изнемогает хребтом от нескончаемого и тяжкого каравана несомых ею барж, пароходов, лесогонных плотов.

Шел отбор, заброска и расселение многотысячных кадров. Уже свыше тридцати тысяч писем и заявлений от людей, рвавшихся отдать свои силы и знания строительству новой ГЭС, было получено со всех концов страны.

Начальник строительства Рощин на эти берега был переброшен срочно с другого большого строительства, которое уже близилось к завершению.

Так же, как почти все, кто первым прибыл на эти берега, и Леонид Иванович Рощин не щадил себя в работе. В любой час дня и ночи он то вместе с главным инженером, а то в одиночку появлялся на строительных площадках.

Однако годы и годы технической и руководящей работы на больших стройках научили его дорожить воскресным днем отдыха, и без самой крайней нужды Рощин не позволял изъять из него ни одного часа.

— Воскресенье — это аккумулятор энергии на всю неделю, — говаривал он. — А кто отдыхать не умеет, из того и работник плохой!

Потому-то он и уезжал в воскресенье подальше от городка, в зеленую волжскую глушь.

Он убедил и примером своим увлек и Максима Петровича Бороздина.

Их «рыбалки» были днями отдыха — полного, беззаветного, мальчишеского. Удочки, а иногда и неводок, с которым они браживали подчас по островным озеркам и затонам, — это, в сущности, было только предлогом, задельем: главное — отдохнуть и набраться сил.

Так пришли они однажды к мысли на рыбалках штрафовать друг друга за разговоры о строительстве и о делах исполкомовских. И, конечно, то и дело попадались то один, то другой.

Вот один из поплавков дрогнул и нырнул в воду. Бороздин подсек — и серебристой, сверкающей пластиной изрядный окунь взвился в воздух, трепеща и извиваясь на леске, и шлепнулся в траву, на мелкий галечник заплесков.

Оба рыболова кинулись к добыче. У Бороздина тряслись руки, когда он снимал добычу. Долго поворачивал его и так и этак, прежде чем опустить в ведерко.

Оба приободрились. Удачник не преминул похвастаться:

— Вот, друг, что значит волгари-то!

— Чистая случайность! — с напускным пренебрежением замечает Рощин. — Подарок природы!..

Но Бороздина не удается на этот раз взять на поддразнивание.

— Если бы, — говорит он мечтательно, — было время прикорм сделать на этом омуте — ржаной хлеб, каша, творог, — я бы тебе показал подарок природы, натаскал бы окуньков.

— Экий тебе ассортимент нужен: творог, каша!.. А ты сделай, Максим, заявку к нам в орс, Плоткину, — подшучивает Рощин и вдруг понимает, что опять попался: заговорил о запретном. А вскоре попадается на чем-то и Бороздин. В конце концов они решают махнуть рукой на всю эту выдумку и сразу же чувствуют, как веселее стало на душе.

Разговор сразу стал широким, привольным. Не беда, что говорят сбивчиво, вразброс, порой даже не называя имен, — оба прекрасно понимают, о ком и о чем речь. — Ну, а как в обкоме у тебя сошло? Благополучно съездил? — спрашивает Рощин у Бороздина и при этом испытующе на него косится.

— А что? — с задором отвечает Бороздин. — Как видишь, башка на плечах! — Он сдвинул кепку на нос, ощупал затылок. — Стращал, конечно... Да ты нашего Серегина знаешь: любит товарищ, чтобы у нашего брата, районного работника, коленка об коленку стучала!.. Закрытое письмо два раза в нос сунул: ты видишь, товарищ Бороздин, хозяина подпись? Вижу, говорю... Да-а!.. — со вздохом добавил Бороздин и пристально стал глядеть на поплавок.

Помолчали.

— Да-а! — произнес, в свою очередь, Рощин. — Знаю, что ты Ерш Ершович, Максимушка!.. А все-таки как-то надо...

И, не найдя нужного слова или не желая его говорить, он сложил свои пухлые ладони и сделал ими движение, как бы обкатывая шарик.

...И о чем, о чем только они не переговорят за целый день над своими удочками!..

Вообще на этих воскресных рыбалках Рощин полюбил слушать рассказы Бороздина, беседовать с ним о разном, расспрашивать его о том, чего не знал сам или знал отдаленно.

Сказать по совести, Рощин не ждал найти таких глубоких и разносторонних познаний в председателе райисполкома. Рощина удивляло и трогало то, что Бороздин способен был заменить, и почти без подготовки, любого из неявившихся лекторов — от истории и политической экономии до географии и астрономии. Председатель Староскольского исполкома неплохо знал геологию Поволжья, а уж геологию и почвы своей области и своего района он знал как никто. В его сознании словно всегда была готова развернуться карта с обозначением всевозможных полезных ископаемых, залегающих в недрах области и района, и всех этих супесков и суглинков, легких и тяжелых — кислых и пресных почв. Его краеведческие статьи охотно печатала областная газета. А в чем он поистине мог считать себя знатоком — это в истории крестьянских движений и восстаний в Поволжье — от Разина и Пугачева до революций 1905 и 1917 годов. Эти его лекции в РДК — районном Доме культуры — были в большой славе.

Вот и сейчас Бороздин рассказывал, как городишко их с колокольным звоном, с хлебом-солью Пугачева встречал, а помещичек сюда кинулся — в пещеры, леса, буераки — в самое пекло. Так бывает! В те времена ведь в здешних горах да в дебрях человек исчезнуть мог, как все равно иголка в стогу: поди ищи его!..

— Конечно, переодевались кто как. Один барин углежогом, другой барин рыбаком вырядится... Вот вроде тебя...

И Бороздин хрипловато расхохотался, глядя на Рощина.

Правду сказать, увидай его пугачевцы, он бы и впрямь погиб, как переодетый барин, — по обычаю он вырядился на рыбалку во что похуже: на нем была клетчатая выцветшая ковбойка, распахнутая на белой груди, черные тесные штаны и высокие болотные сапоги.