Виктор Астафьев - Где-то гремит война

И еще видит, как в такой же росный вечер бежит он из бани по огороду. С тяжелых листьев брюквы дробинами сыплется в опорки роса и колет ноги. Пахнет коноплей, пахнет огурцами, пахнет едучим навозным дымокуром. А вот и крылечко с проломленной ступенькой. Быстро шлепают раскисшие от росы опорки. Слышен бабушкин окрик: «Обутки сыми: мыто было».

На полу половики, от них доносит студеной прорубью. В избе пьянящий дух дрожжей. Бабушка заводит квашню, пробуя языком лопатку. На длинном, как нары, столе кринка парного молока — это для него, для Ильки. Кошка тянется усатым рылом к кринке. Бабушка раз ее черенком по башке. «Не лезь! Не видишь, что ли, свое блюдце? А это ему, Ильке, приготовлено».

Нет, и до чего же он счастливый человек! У него есть дедушка и бабушка, и он плывет к ним, и они не знают. Медленно плывет. Люди его подобрали. Хорошие люди, очень хорошие. Они выпили, конечно, так что сделаешь, заведено такое. Зато как они поют! Как поют! Аж в горле щиплет. И до того жалко всех, ну, просто мочи нет.

И взревел бы, наверно, Илька по-бабьи, в голос, да песня кончилась. Но долго еще летела чайка над водой, смахивая крыльями покой с гор, потом упала в какой-то распадок.

Грустная тишь.

Роились звезды над краем гор и над головою. Чуть слышно плескала Мара-река, словно бы расслабевшая от песни. Ночь, припорошенная седоватым лунным светом, слушала, как слушает строгая, но все понимающая мать то, что рассказали ей люди песней, и то, чего рассказать они не смогли.

Сплавщики сидели молчаливо, печально. И так бы они и разошлись спать, потому как водки больше не было, но Исусика подхватило запеть частушку:

Благость тихого вечера, музыка песни, до дна пропитавшие сплавщицкие сердца, были смяты.

Братан Гаврила, бес в котором сидел глубоко и просыпался только после литра принятой водки, с закипающим буйством уставился на Исусика.

— В рожу хошь?

Илька знал нравы пьяных мужиков и заранее припрятал багры, топоры и прочие тяжелые предметы. Исусик тоже знал эти нравы.

— Ну, спели, и славно. Сейчас, значит, еще споем, — и попытался обнять Гаврилу, но тот скинул его жидкие руки с плеч.

— В рожу хошь?

Никакая порядочная гулянка без драки не обходится. Илька даже был не прочь, чтобы Исусика отдубасили, но уж больно дик Гаврила, кабы не зашиб святошу, потом дяде Трифону отвечать придется. Илька нерешительно потянул за рукав братана:

— Дядя Гаврила, пойдем спать.

Гаврила изумленно оглянулся на Ильку, что-то трудно посоображал и, наверное, отстал бы от Исусика, но тот подлил масла в огонь.

— Экой ты, Гаврила, ндравнай! — сказал он, сострадательно покачивая головой.

Видимо, слово «ндравнай» Гавриле не понравилось, и он сгреб Исусика за тощую грудь так, что треснула рубаха и брызнули пуговицы.

Трифон встал между братаном и Исусиком, завидев, что сбоку к Гавриле уже пристраивается братан верховской — Азарий.

— Гаврила, драки не будет! — отрубил бригадир. — Станешь рыпаться — свяжем!

— Кого? Меня? — поразился Гаврила. — Да не родился еще такой человек, который меня свяжет. — Выпустив Исусика, тут же юркнувшего в барак, Гаврила попер на Трифона Летягу.

Бригадир мигнул. Гавриле дали подножку. Он больно стукнулся о бревно затылком и минут через пять был водворен на нары. Уже связанный по рукам и ногам, Гаврила все еще изумлялся:

— Кого? Меня-а?.. — Он так и уснул в полной уверенности, что нет еще на свете того человека, который бы осмелился связать его, низовского Гаврилу.

В темноте незаметно подкрался и покрапал дождь. Мужики один по одному потянулись в барак. Дерикруп, монотонно читавший весь вечер Сковороднику стихи и монологи, уснул в обнимку с ним прямо на бревнах. Илька попытался разнять их и перетащить в барак, но силенок у него не хватило, и он накрыл гуляк дождевиками.

Дядя Роман стонал и мучился во сне. Дышал он прерывисто, тяжело. Илька, прислушиваясь к его стонам, обливался холодным потом, боясь, что с дядей Романом приключится беда.

К утру дождь разошелся, смыл с бревен окурки, плевки и бумагу. Серое утро медленно наплывало из-за гор, не пробуждая природу, а погружая ее в еще более тягучий сон. Даже вестники утра — птицы, затянув пленками глаза, чутко дремали в недоступных крепях и в лапах густого пихтача.

Илька затопил печку, поставил варить лапшу. От печки пригревало, на улице шуршал дождь, неровно стекая но узонькому барачному окну. Мальчишка незаметно для себя уснул.

Голодный Архимандрит ползком выбрался из-под нар, подергал, на всякий случай, шишечкой хвостика и, не поборов соблазна, облизал ложку, зажатую в руке Ильки.

Утром сплавщики поднимались трудно, кряхтели, вяло переругивались. Дерикруп окунал в воду клиновидную голову и, вытирая лицо платком, с безнадежной мечтательностью тянул:

— Сейчас бы яблочко кислэнького або квасу…

Поели только братаны. Гаврила все утро шевелил пальцами и поводил плечами. Веревками ему сильно перетянули суставы. Но он никого не ругал и ни на кого не обижался. Что связали — дело обычное, само собой разумеющееся.

Трифон от еды с раздражением отмахнулся. Дерикруп тоже. А Сковородник хватил было ложки две лапши, но тут же побежал к воде.

Хуже всех выглядел дядя Роман. Под глазами у него набрякли темные мешки, переносица посинела, руки тряслись. При каждом шаге старик хватался за поясницу.

— Ты останешься, дядя Роман, — сказал Трифон Летяга. — Какой из тебя сегодня работник.

— Как так? — заерепенился Исусик. Он тоже кряхтел и морщился. — Все с похмелья? Bce! Почему одному плешивому льгота?

— При расчете мы тебе выплатим за прогул дяди Романа. Доволен? Тогда бери свой камбарец и не вякай больше! — сердито бросил бригадир.

Молча один за другим потянулись сплавщики по берегу. И вскоре до Ильки, разводившего огонь, донесся привычный напев:

Дядя Роман с великим трудом уселся возле огонька. Трубку он по пьяному делу где-то обронил и безуспешно пытался сделать цигарку. Пальцы старика поплясывали, табак рассыпался.

— Не свернешь, Илюха? Барахлит сердчишко-то, ястри его, барахлит, — жаловался старик, потирая широкую, но уже запавшую грудь.

— Небось нельзя пить-то?

— Нельзя, Илюха, нельзя. Строго-настрого фершала запретили.

— А ты трескаешь! — укорил мальчишка старика и подал ему неумело склеенную цигарку.

Дядя Роман мучительно скособочился, наклонился к огню, достал сучок и прикурил от него.

— Слаб я, Илюха, ой слаб, — сокрушался старик. — При виде его, проклятого, и особливо при запахе все у меня поджилки задрожат, истома какая-то пойдет по телу и внутри жжение получится. Словом, полное затемнение рассудка… — Дядя Роман сплюнул тягучую слюну, утерся ладонью и продолжал тем же ровным, бесстрастным голосом: — Скажи вот ты мне сейчас: выпей, дядя Роман, и через час помрешь — и я выпью, потому как вся нутренность моя уже не в моей власти…