Ксения Васильева - Частные беседы (Повесть в письмах)

Я не был, Витвас, пьян настолько, чтобы ничего не помнить, но когда я проснулся светлым голубым утром, то вздрогнул, увидев на подушке рядом кудрявенький женский затылок. И оробел. Этот затылочек кудрявенький был не самым необходимым для меня в это утро, и вообще. Голова тяжела, на душе смрад и тоска. Трудно мне все это тебе сообщать, но завелся и доскажу. Я тихонько встал и поплелся в ванную. Под душем сидел не менее сорока минут, довольно уныло сидел и уныло раздумывал, что же мне теперь делать. Главная мысль была такая: надо как-то скромно и быстро завершить визит и выпроводить Ларису, потому что блефность всей ночной идеи насчет любви и дружбы предстала въяве. Чужая женщина спала в моей постели, женщина, которую я не знаю и вместе с тем с которой нахожусь в отношениях вполне дружеских, что не позволяет мне просто сказать: адью, мадам. Вроде бы и жениться надо. Тут я вздрогнул. Я тщательно оделся, хотел в пиджак, но этого все же постеснялся, надел домашнюю куртку, застегнулся на все пуговицы и даже галстук повязал. Вошел. Лариса проснулась и встретила меня милой улыбкой. Это привело меня в неистовство. Я тоже улыбнулся, но иначе. Мне уже казалось, что Лариса здесь насовсем, что вот так мы, вдвоем, навсегда, до конца дней и эта, по существу, ненужная мне женщина будет каждую ночь спать в (моей!) постели со мной и (каждый день!) мы с нею вдвоем будем совершать двухразовую (а по воскресным дням — трех) трапезу, идти вместе на работу, на работе быть вместе, в кино, театр (по воскресеньям!), в гости вместе! Как попугаи-неразлучники! Это было невозможно. Хотя женщина эта отмечена многими добродетелями. Я сказал Ларисе, что утро совершенно прекрасное и что необходимо немедленно идти гулять. Лицо Ларисы погасло. Потухли глаза, улыбка, щеки, волосы. Но я не хотел внимать этим переменам и солдатским строевым шагом пошел на кухню, дабы дать ей одеться. Она оделась быстро и даже тщательно причесалась и подкрасилась. Но я не внимал ничему. Вскоре мы сидели на кухне за чайным столом. Утро действительно было прекрасным — чистым, светлым, глубоким. Мы перебрасывались какими-то словами по поводу мороза, солнца, в общем, погоды, и пили чай. Я заметил, что она торопилась, обжигалась (бедняжка…). Я пишу это тебе, а у меня сжимается сердце от жалости к ней и себе. Да, да, Вит, и себе. Но тогда я постепенно деревенел, а она пыталась сказать что-то нормальное, но я не давал ей, говоря опять-таки какую-то пошлость о погоде. Она вскочила из-за стола чуть раньше меня, отметив, видимо, мое движение. Сказала «спасибо» (за что???) и, схватив сумочку, убежала. Я, по-моему, даже не успел с нею попрощаться. Я было рванулся за ней, но заставил себя остановиться. Лучше остаться невежливым, чем потом… Прощай, друг, и прости меня, ради христа…

Ну сукин сын ты, парень, «не за то, что играл, а за то, что отыгрывался». Не за то, что зазвал к себе женщину, все бывает, а за то, что оправданий ищешь. Удивил ты меня. Хотя… Опять же все бывает. Но признайся себе и мне честно — сосволочился ты с Ларисой. Тогда уже, когда к ней поехал. Тверёзый. Знал ведь все прекрасно. И ее отношение к тебе и твое — к ней. И что просто так визиты к одиноким женщинам не проходят. Увидел гостей и посидел бы пару часиков. Ладно уж. Какой я судья… А бабу эту дуру мне опять же жаль. Она-то, конечно, вообразила, что ты влюбился, что уж и замуж берешь, и картинки рисовала заманчивые. У тебя — попугаи-неразлучники, а у нее — райские кущи. Даже самые умные женщины дуреют от возможности выйти замуж. А ты жених завидный, красавец, при деле, при хате, но любишь чижика. А вот этого она, глупая гусыня, не знает. Куда ей в калашный-то ряд. Ой, Татьяна накрыла, ручку вырывает.

Стас, это я, Татьяна. Смотрю, мой костоправ все норовит в свободное время ручку схватить да в уголок удалиться. Думала — писать заново решил научиться. А, оказывается, он ради тебя ручки портит. Он всегда тебя любил. Больше меня, больше Стаса-маленького, только старушки разве с тобой потягаются. Всегда ты был для моего толстого дурня идеалом, тонкачом. А идеального в тебе ничего нет, хочешь обижайся, хочешь нет… (дальше зачеркнуто, и письмо не отослано).

Молчишь. Упорно. Ну что ж, так тому и быть. Наверное, и мне пора «завязывать» со своими историями. Последнее письмо напишу. А может, что стряслось, Вит? Ответь хоть открыточкой — так, мол, и так. Я ведь пойму, не совсем дурак, хотя на «большую половину» — да.

Читать сел я вчера в благословенной тиши тетради и слышу звоночек. Иду открывать, а на пороге стоят две одинаковенькие девочки (хотя очень разные!) и улыбаются. Ира и Аля. Моя физиономия невольно расплылась тоже. Хочешь скажу по-старому, что я испытал, глядя в голубенькие глазки своего предмета. Счастье. Самое обыкновенное счастье. Я знаю, какое оно. Это когда стоит у твоего порога существо, улыбается тебе, и ты знаешь, что оно пришло к тебе и пробудет самое малое полчаса, а то и час, в твоем обществе. Представь себе, стоит этакий огромный седоватый дядя с выправкой гвардейца и робеет пред зауряд-девочкой и — поверь! — ничего не хочет, не требует, не просит. Объясни мне, эскулапушко, отчего это старые люди столь сентиментальны? Нет в них, в их организмах, защиты от сентиментальных частиц. Только в молодости защита? Околесную несу по медицине? Прости.

Ввожу девочек, снимаю пальто, усаживаю в кресла, даю посмотреть альбомы, книжки, журналы, сам иду на кухню — готовить. Чтобы не стоять перед ними с глупостью на роже. В аварийные моменты включается автопилот и ты двигаешься точно и как надо, не думая, думать запрещается. Холодильник, который я то открывал, то закрывал, навевал холодом, и я пришел несколько в себя. И вдруг слышу птичий голосок. Это Аля прислонилась к двери и смотрит, как я орудую. Она не смущаясь стала болтать о том, что они сбежали с семинара, и что очень хотят есть, и что у меня так все вкусно выглядит, и все ли я умею готовить. Я не погрешил против истины, сказав: все. И решил, что время для шутки: а ваша мама не возьмет меня кухаркой? И чижик совершенно серьезно ответил, что мама справляется. Тут мы с нею и рассмеялись. А я, смеясь, представил себе эту маму, которая моложе меня и т. д. и т. п. И стало мне неуютно, Вит, и захотелось неожиданно, чтоб был я один, и никого бы не было, и не готовил я бифштекс по-французски, и не суетился, и не крутился, как дурак на сковородке… Но дело сделано — не воротишь. Принес я еду. Поели мои пташки основательно. Я был рад. Включил любимую мою, как теперь говорят «ретро» — «Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю…», и принялись мы с чижиком танцевать. Племянница моя надулась, — кому приятно в двадцать лет сидеть в кресле и смотреть, как твоя подружка танцует, хотя бы и с твоим дядей. Но мне-то было все равно, как там моей племяннице, главным было то, что на груди моей лежала ЕЕ маленькая ручка, а синеватые глазки смотрели снизу с выражением виноватости, радости и любопытства. А я отвечал ей успокаивающим взрослым взором. Лучших минут у меня в жизни не было! Мы танцевали с чижиком все время, я только переворачивал пластинку туда-сюда: «Портрет» — «Счастье мое» и так далее. Я думаю, мы любили друг друга в это время и наши души, как говорили наши предки, покоились в объятиях.