Екатерина Михеева - Трудная любовь

— Ты меня немцем не пугай. Я еще в четырнадцатом году пуганый, — он похлопал себя по неразгибающейся коленке. — А питомник не дам портить! — голос его стал совсем бабьим.

— Да вы что, папаша! — пробовал урезонить Федора Кузьмича сержант Семушкин, тот самый, что попросил пить. — Разве здесь что уцелеет?

Федор Кузьмич ссутулился еще больше и замолчал. Он и сам знал, что не уцелеет, но не мог видеть, как топоры и пилы врезались в розовую сердцевину его питомцев.

— Сынки, да я… я понимаю, сынки, — часто моргая, говорил старик и торопливо протягивал вперед свои руки. — Ими вот. Ими каждое дерево сажено, рощено. Тут жизнь наша, душа вкопана. Вон дерево у колодца, десять лет выводили. Как христова праздника, первого яблока ждали. В ней одной целый сад, сынки?! — Кузьмич обвел сумрачные лица бойцов скорбным вопрошающим взглядом, и его тяжелые узловатые руки плетьми повисли вдоль сухого жилистого тела. — Может, и уцелеет, а?

Все молчали. Неожиданно до плеча садовода просительно дотронулся широкоскулый боец с узкими блестящими глазами.

— Зачем целый сад? Говори, пожалуйста, дальше.

— Ну вот, к примеру… — обрадовался его вопросу Федор Кузьмич и остановился, подыскивая нужные убедительные слова, но, не найдя их, спросил:

— Ты, сынок, откуда родом?

— Далеко, тундра. Нарьян-Мар, — улыбнулся боец.

В глазах садовода зажглись молодые огоньки, темное морщинистое лицо как будто посветлело, расправилось.

— Ну так, значит. Кончится, к примеру, война, и дети нашей яблони будут расти в твоей тундре.

— Оэ! — боец восхищенно почмокал губами и весь расцвел, как полярный мак весной. — Хорошо говоришь! Мой сын яблоки кушать будет, смеяться будет! Верна!

— Верно, верно! — подхватил старик и засветился от переполнившего его чувства.

Они стояли друг против друга, хлопали один другого по плечу и смеялись. Глядя на них, заулыбались и другие:

— Может, и правда уцелеет? — вздохнул Семушкин, и лица бойцов снова потемнели, посуровели, а командир взвода, молоденький лейтенант с тонкой мальчишеской шеей, приказал срывающимся голосом:

— Нечего стоять. Сарай ломайте! — и поглядел вверх, где в небе пела «рама». Она кружилась над садом совсем низко, нахально поблескивая стеклами кабины в лучах заходящего солнца.

— Раз нюхает, жди гостей, — угрюмо буркнул лейтенант, провожая разворачивающийся «Фокке-Вульф» цепким, колючим взглядом.

…Первая половина ночи прошла спокойно. Но сержанту Андрею Семушкину не спалось. Он сидел, прислонившись спиной к дереву, и жевал сухую травинку. Кустистые светлые брови сержанта то супились, то расходились у широкого переносья: из головы не выходил старик-садовод. Его трясущиеся руки, скорбные выцветшие глаза перевернули всю душу Андрея.

«До каких же пор враг будет топтать нашу землю, труд наш рушить?» — Семушкин с невыразимой ненавистью сплюнул изжеванную горькую травинку и резко поднялся. Дерево вздрогнуло, зашелестело, распространив тонкий аромат созревающих плодов.

«В одной целый сад», — тепло усмехнулся Андрей, представив себе этот будущий сад в бело-розовой пене, напоенный солнцем и жужжаньем пчел, деловито копошащихся в чашечках цветов.

— Как у нас на пасеке, — вслух сказал Андрей и даже почувствовал этот ни с чем не сравнимый запах весны, запах меда, цветов и солнца. И если бы ему сейчас возразили, что солнечные лучи не имеют запаха, Андрей бы стал спорить: так явственно и остро ощутил он его в этот миг.

Знакомый урчащий звук вернул Семушкина к действительности. На переднем крае заухали зенитки.

— Опять на Сталинград прут, черти… — Андрей крепко выругался и зябко поежился.

Выглянула луна. Небо чуть-чуть посветлело, и на его фоне зловеще стали выделяться темные силуэты самолетов. Их было много. Семушкин не успел сосчитать сколько. Развернувшись над станицей, самолеты один за другим пошли в пике.

Почва вздыбилась под ногами Андрея и отбросила его в окоп к пулемету. Бомбы ложились всюду, и ничего нельзя было разобрать в сплошном месиве огня и воя. Царапая руками стенки окопа, сержант с трудом поднялся на ноги. Все тело ныло от удара, слабость кружила голову.

Вдруг бомбежка так же неожиданно кончилась, как и началась. Семушкину показалось, что он оглох. Но к нему в окоп свалился его второй номер, широкоскулый узкоглазый Туткар. Отплевываясь от набившегося в рот песка, он закричал:

— Фашисты! Шибко много!

— Минометчиков прямым попаданием! — крикнул еще кто-то, пробегая мимо.

Желваки заходили на скулах Андрея, но он ничего не успел сказать — прямо на окопы в сером сумраке шли немцы. В ту же минуту где-то совсем рядом раздалась команда.

— Огонь!

Андрей рванул ворот гимнастерки, мешавший дышать, и припал к пулемету. Но Туткар удержал его за руку.

— Ближе пускать надо. — Он не отрывал зорких охотничьих глаз с той стороны оврага.

Фашисты подошли к самому полыннику на краю балки, и тогда Семушкин открыл огонь. Справа и слева захлебывались пулеметы соседних расчетов. Андрей не замечал времени, не замечал боли в висках. Он бил меткими короткими очередями в самую гущу серых тел.

Серая лавина фашистов то откатывалась, то снова лезла под огонь. И так продолжалось много, много раз.

Потом привычное ухо Андрея уловило какую-то перемену в шуме общего боя, и он тотчас понял, что слева замолчали пулеметы.

— Веди огонь! — прохрипел он Туткару, а сам кинулся к молчавшему пулемету.

На дно балки уже кубарем скатывались немцы и, как крысы, карабкались по крутому склону к саду.

— Гранаты к бою! — исступленно кричал бегущий за Андреем младший лейтенант.

Но у бруствера в окопе будто выросла фигура Федора Кузьмича. Андрею хорошо было видно его лицо, искаженное ненавистью.

— Не пущу, ироды! Не пущу! — точно одержимый, кричал старик, бросая одну за другой гранаты.

Что-то стукнуло Андрея в правое плечо. Падая, он заметил, как покачнулся садовод я медленно осел на землю.

Мимо Семушкина бежали и бежали бойцы.

— Наши, братцы! Наши! — кричали они, победно размахивая в воздухе пилотками.

Краснозвездные ИЛ-2 на бреющем полете преследовали врага и клевали его свинцом.

Сознание вернулось к Андрею, когда бой уж затихал на другой стороне балки. Андрей подполз к Федору Кузьмичу. Старик был жив и пытался на локте приподняться. Но из его простреленной шеи хлынула кровь. Судорожно ловя ртом воздух, он снова упал навзничь.

— Умираю, сынок, — прошептал Федор Кузьмич бескровными губами. — А она, может, уст… — не договорив, он дернулся несколько раз всем телом и вытянулся.

— Папаша, да как же так? Папаша! — тряс его Андрей. Потом взял садовода на руки и понес.

Всюду валялись вырванные с корнями деревья. Еще живые, изрубленные осколками, они цеплялись за его окровавленную гимнастерку искалеченными ветвями, плакали сочащейся сердцевиной, словно молили о помощи. Андрей все убыстрял и убыстрял шаги в неодолимом стремлении увидеть маленькое курчавое дерево у колодца, о котором говорил старик.