Олесь Гончар - Циклон

— Сарматскую степь, лиман, эту атмосферу античной Колымы — вам здорово удалось все это передать! И мерцающая лунная дорожка от крепости в море — в ней столько у подтекста! И девушки медучилища на стенах, на тех самых стенах, где римские легионеры когда-то в волчьих шкурах в метель стояли… Особенно же это одинокое ночное дерево над крепостью в финале, что тает, отплывает, даже не разберешь: дерево или сам Овидий исчезает в степи…

— Мало действия… — буркнул кто-то.

— Но в фильме есть ритм! — воскликнула Ярослава еще запальчивей. — В ритме их фильма есть что-то от раздолья античных поэм! Он плавный, неторопливый, но и не вялый… Неужели вы не уловили его внутреннюю музыкальность, подспудную, скрытую энергию?..

Поддавшись настроению, она, конечно, преувеличивала, богатое ее воображение дорисовывало, находило подтексты, каких, может, и не было в их картине. Но то была поддержка, дорогая для Колосовского, особенно же в ситуации, когда еще все колебалось на весах невысказанных оценок. Прямодушная девчушка, она и не подозревала, как не хватало тогда еще веры в себя этому хмурому документалисту, вряд ли думала, что наивным своим девичьим восторгом она придаст ему уверенности, крепко заронит в душу какие-то новые надежды… Ярослава как бы напророчила тогда: он вышел на простор, имеет возможность делать сейчас то, что втайне давно в себе вынашивал. Это, собственно, будет его первая полнометражная художественная вещь. «Поставишь фильм про войну». Преодолел собственные сомнения, переборол дикие выходки Сергея, когда истомившийся оператор ярился в том приморском отельчике, швырял чьи-то сценарии в угол.

— К дьяволу вашу войну! Не хочу! Не буду! Лучше пчелу, ребенка, каплю воды на цветке…

До тех пор пока там, в той же гостиничке, не явилось тебе внезапно ночью — как озарение, как открытие! — простое и естественнейшее: делать фильм о пережитом. Ибо чего же иного искать? Зачем выдумывать? Ты же видел людей в их взлетах и в их падениях, в величии и низости, в предсмертных муках и в счастливых слезах победителей. Правда, слишком огромно все это было — ни в какой фильм не вместить…

— Отсеять надо, отобрать только самое ударное! — горячился, увлекшись замыслом, Сергей. — Неволя, чесотка, эшелон — это прежде всего! Обещаю вам гениальные кадры. Юная девушка-украинка, полюбившая военнопленного кавказца, половодье их любви, поэзия, расцветшая в неволе… Лошадиный остров, лунные ночи, астроном, девушки, с горя обнимающие чесоточных лошадей… О них-то и должен же быть фильм! А в завершение это ваше нападение на эшелон, набитый невольницами. Бой с охраной. Пулемет, так и прыгающий в руках Байдашного…

— Этого в сценарии еще нет. Это было позже.

— Ладно, тогда махнем без этого.

Все он решает легко, то, что тебя и теперь еще ранит, для него — эпизоды, которые можно вставлять, выбрасывать, менять…

— И Холодную Гору доснимем потом, — где же нам набрать столько дистрофиков!.. Сцену с сумасшедшим можно снять и в павильоне… А сейчас — лошадиный лазарет, остров на реке, полонянок!

И вот вы здесь. Ищешь сна на полу сельской школы, где месяц светит в окна, и кинокамера тускло блестит в углу, и ролики рядом с нею лежат, похожие на автоматные диски… За открытым окном, где-то в мокрых лугах, неутомимо тарахтит коростель. Говорят, экран светит в душу человека прямо, без посредников. Но ведь сначала надо его зажечь! Нелегкую ношу взвалил ты себе на плечи! Не просто воссоздать еще один эпизод, дать еще одно экранное зрелище… Не для этого взялся. И если уж ты решился… Голосом их пусть станет эта ваша лента, болью и гневом воскресших, свидетельством и предостережением. Творчество, как всегда, начинается с хаоса. Нужно всему дать порядок. Дать, но и не потерять при этом ценнейшего — свободы выражения, помня, что экрану нужен не порядок замерзшего льда, а скорее взвихренность буйного весеннего цветения.

Вчера приходили местные школьницы. Одолевая застенчивость, расспрашивали о будущем фильме, а в глубине души, наверное, мечтали: не возьмут ли и их, ну хотя бы для массовых сцен? Что ж, возможно, некоторых и отберет. Десятиклассниц — полонянками. Для набора, для эшелонов! Дико даже думать об этом! Еще можно взять их для сцен, где нужны тебе беглянки ночные, искавшие укрытия на острове… А еще днем раньше пожаловал один модерняга из райцентра, из Дома культуры, — с виду спортсмен-разрядник…

— Возьмите меня на роль анонимщика, — предложил он свои услуги. — Мне легко войти в образ, я уже играл это в нашей драмсекции.

— У меня нет такой роли.

— Так введите!

— Нет и не будет.

— Поглядите, как я его изображу… Вот он, согнувшись, строчит свои черные послания… Аккуратно снимает с них копии, еще и нумерует… Выходит на улицу, встречает знакомых, но все отшатываются от него, обходят его. Он несчастен! Среди людей, а одинокий. Не с кем словом перемолвиться, чураются все. Стал на площади перед райсоветом, задрал голову в небо, но и небо к нему глухо!.. Завидел милиционера, бросился наперерез: «Товарищ милиционер! Поговорите хоть вы со мною! Все, точно сговорились, игнорируют… Хоть о чем-нибудь поговорите. Будьте же человеком!»

И он, этот местный лицедей, довольно-таки выразительно передал, видимо, из жизни выхваченную сценку.

— Пожалуй, ничего — для пробы! — сказал ему Сергей. — Но… вы не Бучма!

— Простите! А зачем мне быть Бучмой? — рассердился парень. — Он артист, но я тоже… Все мы артисты в жизни. Каждый играет свою роль. На подмостках жизни!..

Нет, там люди не играли. Там каждый был самим собой… «Выстоять! Выстоять! В этом теперь все. А иначе не стоит, чтоб и сердце билось!» — припоминаешь эти слова? Они ведь были сказаны. Они были твоей правдой, правдой твоих товарищей. А достаточно ли у твоего искусства сил, чтобы ее передать? Как много берешь ты на себя, готовясь вынести пережитое на экран! Или, может, и впрямь довольно этого? Взрывов, крови, смертей… Кое-кто говорит: «Не воспринимается уже. Дайте что-нибудь повеселее, полегче. Я пришел на сеанс отдохнуть после утомительного дня работы, после всего, что и так выматывает меня в этом ускоренном темпе жизни, в бешеном аллюре будней…» Но ведь и я не пришел в искусство экрана, чтобы только развлекать! Для этого подался бы на цирковую арену — на руках там ходить (не обижайся на меня, клоун, брат мой по искусству). Только ведь я другую творческую цель перед собой ставлю: у меня долг перед теми, кто уже не скажет о себе. Я убежден, что существует в жизни эстафета человечного, которая передана вам и которую вы должны передать другим. Вспомни тот весенний лес войны, лес уничтожения, ветви зеленые, падающие под шквалом черного огня. Все вокруг горит, трещит, вы снова и снова идете штурмовать дзоты. Свищет металл, бойцы приросли животами к земле, тело не может оторваться от нее, а вы все же отрываетесь и бросаете себя вперед, все меньше становится вас, уже вас к вечеру — горстка… А когда настало мгновение тишины, то она была тишиной стона, предсмертных вздохов, тишиной окровавленных клочьев, повисших на кустах. Перерытая, пропитанная чадом земля, обглоданные осколками голые скелеты деревьев торчат над тобой, — какой-то мертвый, окаменевший пралес… Ты шел куда-то, как в трансе. Между окопов. Среди жужжанья пуль, еще пролетавших изредка. Дымились воронки, в месиве земли, грязи и крови лежали всюду изувеченные останки тех, что недавно еще были людьми, твоими товарищами. С голосами были, с живыми глазами. Ты шел между тел, белели пятна лиц среди черноты развороченной земли, и вдруг ты остановился: девушка лежала, медсестра. Кости коленных суставов торчали из кровавого мяса белые, почти голубоватые. Голова вывернута, юбочка завернулась, молодое тело белеет страшной святой белизной. Взял окровавленный кусок плащ-палатки, валявшийся поблизости, накрыл им белое и голубое.