Олесь Гончар - Циклон

Вечером встретился в театре с актером, который будет играть Астронома. Затем в номере гостиницы долго сидели с композитором, советовались о музыке будущего фильма. Потом часы на башне строго отбивали блуждания его ночные. Улочки, проулки, потемневшие стены минувших веков, аптека, в которой еще алхимик варил свое зелье, выискивая эликсир молодости, добывая философский камень… Все ушло бесповоротно. «Смерть, она тем и страшна, что после нее не вернешься, — говорил когда-то Решетняк. — Чтобы вот так — не было тебя, не было и вдруг вернулся…» А ты задался целью друзей своих возвратить. Еще только начало. Пока что небольшое достояние в кассетах. Что там? Еще не проявленный твой медосбор, тот летучий экранный мир, который зажат сейчас в темноту негативов… Но уже он есть. Или, может, окажется совсем не тем, что ты ждешь, чего жаждешь? Ведущая мысль фильма, предстанет ли она в надлежащей выпуклости образов, свежести, новизне? Хотел бы, чтобы каждая сцена воспринималась так, будто ее смотрят ясные очи детей или юных влюбленных, которые сами никогда не видели войны, но должны знать, какими глубокими бывают несчастье и воля к сопротивлению этим несчастьям. Чтобы в таком, ничем не замутненном, восприятии оживала твоя лента с экрана. Правдивым должен быть каждый актер, каждая ситуация, каждое слово диалога… Музыка не забьет их, ее будет немного, суровой, грозной, как то время. При всей трагичности фильм не должен угнетать зрителя: тот античный катарсис — это не выдумка, он существует, он воистину способен очищать душу и придавать ей крепость. Еще далеко то время, когда ты станешь к монтажному столу, ощутишь запах кинематографического клея и через твои руки пройдут многочисленные миниатюрные кадрики, много сотен будет их, и ты будешь над ними властвовать, будешь переживать наивысшую радость созидания. Потом, подобранные начерно, побегут по экрану еще не очищенные от технических пометок, бессвязные, еще без звука, — только тебе да твоим коллегам понятные… Часто будешь видеть на кадрах чернового материала лицо девичье, что так по-новому раскрылось, порадовало уже на первых съемках.

Ярослава не обманула твоих надежд. Узор ее роли несет на себе дыхание истинного, неподдельного творчества, интенсивность внутренней жизни. Ценишь в ней эту богатую игру воображения, актерский азарт, творческую отвагу, которая как бы возникает, взрывается стихийно, хотя стихийностью и не является!

Для кое-кого из режиссеров актер кино — это нечто похожее на ту первобытную глину, в какую ты должен — почти силой гипноза — вдохнуть душу, запрограммировать в ней частицы своего замысла. И не особенно, мол, тешь себя иллюзиями о перевоплощении — ищи прежде всего типаж!.. Но ведь актриса — не манекен, она сотворец, и в этом ты еще раз убедился: Ярослава способна мыслить на экране, способна глубоко и самостоятельно жить, развивать, дополнять замысел… В возможности Ярославы поверил после одного случая, казалось бы, незначительного. Как-то волна дискуссии вынесла Ярославу на трибуну, — это было для нее, наверное, впервые, — очутившись на трибуне, — волновалась очень, но больше, чем смятенные ее слова, поразило Колосовского другое: рука актрисы. Смотрел на эту, спрятанную за барьерчиком трибуны, худую, трепетную руку и все время наблюдал из-за спины, как она в самозабвении мнет какие-то листочки бумаги, то слегка поводит пальцами, то вдруг, сжимает в кулачок, вяжет в воздухе какие-то узоры, и вся — из одних только нервов соткана, — живет настолько выразительно, что казалось, даже не слыша слов, все сказанное мог бы прочитать по этой почти интимной жизни руки, по ее трепетному пульсированию, которое с точностью фонограммы передавало тончайшее движение мысли, настроения, страсти, воссоздавало как бы даже самое красоту дикции актрисы… Впервые тогда подумал: «Может, эта? Прися Байдашная, может, перед тобой?» Представлял ее антифашисткой в условиях подполья, и медсестрой на фронте, и юной полонянкой — и чувствовалось, что все по ней…

И вот играет.

Он видел, что в эти дни Ярослава впервые ощутила пьянящую силу своего собственного темперамента, творческая ее фантазия находила именно то, что нужно было найти, страстью героини горела душа актрисы, она совсем естественно, без усилий, становилась тою, кого должна была вывести на экран. Есть в ней именно то, что ты искал: многообразная психологическая гамма чувств, внутренняя углубленность, понимание характера девушки из народа. Натура героини прочитывается в каждом ее взгляде, в каждом жесте… Невольно радуешься, глядя на это лицо, одухотворенное творчеством, прекрасное юностью своею. Любимица киногруппы, что она все порывалась сказать тебе своим волнением, своими внезапными, будто беспричинными, переменами настроения? Всякий раз то гаснет, погружаясь в грусть, то идет навстречу тебе сияющая, с лицом, которое лучится глазами, открыто, небесно светится радостью и влюбленностью… Такой подошла к «газику» сегодня, когда он собирался уезжать в город.

— Возьмите и меня.

— У вас есть в городе дела?

— Просто хочу быть с вами. Пусть думают, что у нас завязался производственный роман. — Сквозь веселую дерзость во взгляде ее пробивалось и что-то серьезное. — Кое-кому ведь представляется, что между примой и Главным, да еще в экспедиции, непременно должен возникнуть интимно-производственный контакт… У итальянцев, да и в Голливуде кинороманы такого типа, говорят, очень распространены… Придают якобы взаимное вдохновение…

— И вы согласились бы принести себя в жертву вдохновению?

— А почему бы и нет? К тому же, может, я и в самом деле влюблена…

Взял ее руки в свои, глянул в глаза, — кажется, даже слишком сурово:

— Славцю, девочка, слишком люблю вас, чтобы позволил себе с вами банальный производственный роман. У вас еще все в будущем…

С тем и уехал. Боль, даже обида отразились в тех, еще сияющих преданностью юных очах… Ты тоже когда-то был такой. Теперь все чаще твои глаза несут предвечернюю сумрачность. И в душу приходят непрошеные гости. Вот утром еще были шутки и смех, и сразу, как туман, грусть на душу накатила… Живешь только замыслом, работой, ею одержим. И этот фильм, он еще прибавит тебе седины… Надвигаются осени синие, терпкие, как терн…

Но этот неуместный дождь! В школу загнал на простой весь табун киногруппы… В дискуссиях ломают копья, опять доискиваются, наверное, существуют ли «гены совести» и «гены порядочности»… Некоторые так и ходят, как были декорированы для съемок: латаные гимнастерки, лохмотья пленных, а на ином сермяга. Тут пока сухо, дождь сюда еще не дошел. Но и он не загасил бы этой купы живого синеватого пламени, над которым ты сейчас стоишь. Вечный огонь, колеблемый, ветром, налетавшим из темноты ночи. Выбивается, как из недр земли, горит и горит пылающий цветок человеческого бессмертия. Вуйна Доминика, смолоду еще потерявшая мужа на войне, до сих пор не может представить его себе истлевшим. «Одна в хате, и подушка моя не высыхает от слез, но ждать его буду, пока и живу…» Вечным огнем пылают твои побратимы. Пылают ваши девчата, что с Кубани пошли с матросским десантом на Керчь и не вернулись больше… Горят, не сгорая, огрубевшие солдатские руки, что так и не успели обнять любимую, обнять нежно, трепетно…