Константин Симонов - Товарищи по оружию [сборник]

Сейчас Синцов шагал по обочине шоссе, шедшего вдоль Днепра, на север, к этому самому Шклову, и думал о правдивости утренних слухов.

Если они, к несчастью, правдивы, то становился понятным отъезд редакции из оставшегося за Днепром Могилева. Непонятным было другое: неужели у них при этом не нашлось десяти лишних минут, чтобы сдержать слово и забрать его, Синцова, из госпиталя?

Могилев и сейчас, через два дня после отъезда редакции, не производил впечатления города, который собираются сдавать. Почему же такая спешка? Обида только укрепляла Синцова в решении не возвращаться в редакцию без хорошего, боевого материала.

Слабость после ранения уже давала себя знать, а на седьмом километре, там, где, по словам коменданта, должен был стоять штаб дивизии, в лесу виднелись только следы машин, ямы в глинистой земле и ветки наспех разбросанной маскировки. Если тут и стоял штаб, то, судя по этим вялым веткам, он уехал, по крайней мере, сутки назад. Мимо вернувшегося на шоссе Синцова проскочили три грузовика с прицепленными к ним противотанковыми пушками, потом колонна с боеприпасами и еще один грузовик с пушкой. Синцов нерешительно поднял руку, но ни одна машина не остановилась.

Потом мимо пронеслась «эмочка». Синцов уже подумал, что и она не остановится, но она проехала сто метров и стала. Синцов, тяжело дыша, подбежал к ней.

– Что вам, товарищ политрук? – спросил его сидевший рядом с шофером маленький плотный батальонный комиссар, краснолицый, седобровый, в толстых двойных очках.

Синцов объяснил, что ищет штаб 176-й дивизии. Батальонный комиссар, прежде чем ответить, с малообнадеживающим видом попросил предъявить документы.

«Не возьмет», – подумал Синцов. Но лицо батальонного комиссара, прочитавшего госпитальную справку, смягчилось.

– В Сто семьдесят шестой я тоже должен быть, – сказал он, возвращая справку, – но завтра, а сейчас еду в Триста первую. Могу подвезти туда.

Синцова это устраивало. Он поблагодарил и влез в машину. Они проехали молча с километр, потом батальонный комиссар остановил машину и пересел на заднее сиденье.

– Так веселей будет, – объяснил он, когда они снова поехали. – А то разговаривать – все время головой вертеть, а не разговаривать я не умею, – мягко улыбнулся он и протянул Синцову руку. – Шмаков.

Шмаков и в самом деле оказался разговорчивым человеком. Задавая свои быстрые вопросы, он забавно, по-птичьи, клал свою белую голову на левое плечо и через очки с внимательным доброжелательством посматривал на Синцова, как бы приговаривая: «Ну-ка, ну-ка, что вы мне такого интересного скажете?» А когда говорил сам, все время снимал очки, протирал их, прежде чем надеть, внимательно смотрел на свет, найдя пылинку, снова протирал и снова смотрел на свет; глаза его без толстых очков были совсем больные, красные, с припухшими веками.

Синцов отвечал на вопросы неохотно, не вдаваясь в особые подробности: что на войне с шестого дня, что был в разных местах, а ранен под Бобруйском при случайных обстоятельствах. Кажется, Шмаков быстро понял, что у его собеседника смутно на душе, он перестал расспрашивать Синцова и заговорил о себе: что призван в армию всего неделю, приехал на фронт вчера как лектор ПУРККА и это его первая поездка в части.

– И какие же вы лекции будете читать здесь, на фронте? – спросил Синцов, подумав про себя, что лично ему уже поздно слушать теперь лекции.

– Вообще-то я по специальности экономист. – Шмаков не заметил или не пожелал заметить иронии, прозвучавшей в вопросе Синцова. – А темы разные: «Война и международная обстановка», «Военно-экономический потенциал Германии» – ну, и, конечно, более общие темы.

– А военное образование у вас есть? – спросил Синцов.

– Как вам ответить? – Шмаков снова протер очки и внимательно посмотрел их на свет, словно заглядывая куда-то далеко, в прошлое. – Как многие коммунисты моего возраста, был когда-то, в гражданскую войну, политработником. А впрочем, строго говоря, это скорей опыт, чем образование.

«Да, опыт, – горько подумал Синцов. – Что-то пока не видно, чтобы нам помогал этот опыт. Немцы не белые, а Гитлер не Деникин…» И с яростью вспомнил прочитанный два года назад роман о будущей войне, в котором от первого же удара наших самолетов сразу разлеталась в пух и прах вся фашистская Германия. Этого бы автора две недели назад на Бобруйское шоссе!

Все эти мысли разом пронеслись у него в голове, но он ничего не сказал вслух, а только вздохнул.

– Тяжело вам пришлось? – услышав этот вздох, чутко спросил Шмаков.

– Мне-то что! – искренне ответил Синцов. – А вообще до того иногда тяжело… – И, почувствовав доверие к сидевшему рядом с ним маленькому седому человеку, горестно махнул рукой.

– Ничего, – сказал Шмаков и даже чуть притронулся к рукаву Синцова, словно успокаивая его. – Понемногу сдерживаем, потом остановим, создадим перелом; бывало и хуже: Юденич под Петроградом, Деникин Орел взял, на Москву шел… Ничего, в конце концов переломили.

– У Деникина авиации и танков не было, – вырвалось у Синцова.

– Верно, или, точней, почти верно, – согласился Шмаков, снова не заметив или сделав вид, что не замечает его настроения, – но и у нас многого не было из того, что есть сейчас: пятилеток не было, четырех миллионов коммунистов не было…

«Чего он меня агитирует?» – подумал Синцов с раздражением. Его душа искала успокоения, но противилась соблазну слишком легко принимать на веру то, что могло ее успокоить.

– Конечно, – помолчав, сказал Шмаков, – мы перед войной и хвастались, и кое-что преувеличивали, в том числе свою готовность к войне, – это теперь совершенно ясно. Но это не значит, что мы должны броситься в другую крайность и под влиянием первых неудач преуменьшить свои потенциальные силы. Они у нас громадны и до конца не учтены даже нами, а уж тем более немцами. Я говорю об этом вполне уверенно, потому что знаю вопрос.

– Да что же преуменьшать? – сказал Синцов. – Разве кому-нибудь из нас охота преуменьшать? Просто навидался всякого, и петь «Все хорошо, прекрасная маркиза…» что-то неохота.

– Да, песня, прямо скажем, не большевистская, – рассмеялся Шмаков, – а мы большевики, пора с ней кончать.

– Вы давно из Москвы? – подумав о Маше, спросил Синцов.

– Три дня.

– Бомбили?

– Нет.

– Правда?

– Я вообще имею привычку говорить только правду, – ответил Шмаков неуловимо изменившимся голосом и посмотрел сквозь очки прямо в глаза Синцову.

– А почему не бомбят, как по-вашему?

– Потому что на все сил не хватает. Бросили всю авиацию на фронт, а на Москву летать – не хватает.

– Так уж и не хватает?

– Не хватает. И вообще не надо представлять себе, что у немцев неисчерпаемые силы: некоторые из нас уже кинулись в эту крайность – и зря! От нее недалеко до паники, а для паники у нас нет причин, да и не в нашем она характере, хотя в семье не без урода, – заключил Шмаков все с той же твердой нотой в своем мягком голосе.