Константин Симонов - Товарищи по оружию [сборник]

– Да, до тридцать седьмого.

– Значит, чуть было снова не встретились. В тридцать шестом меня тоже сватали в академию, на преподавательскую, а потом вдруг в двадцать четыре часа собрался и уехал в Испанию, – как говорится, бывают в нашей жизни неожиданности…

– А после Испании?

– В Генштабе. А в самый канун войны бог сподобил пойти на мехкорпус.

Упомянув о мехкорпусе и, очевидно, вспомнив об окружении, командующий спросил, как Серпилин прорывался под Ельней.

– Понес большие потери, – сказал Серпилин. – Больше половины.

– И я примерно такие же… – сказал командующий, впервые за все время глядя не перед собой, а в сторону. – Горькая вещь – окружение: с трудом вспоминаю и не хочу повторять. Противоречие: с одной стороны, человек вчера добровольно присоединился к тебе и идет с тобой сквозь все опасности, через фашистов к своим. А с другой стороны, завтра ты его за первое же невыполнение приказа расстреливаешь перед строем. И не можешь иначе, не вправе, потому что два-три невыполненных приказа в обстановке окружения – и все рухнет. Хотя люди в большинстве сами пришли к тебе. Могли разбрестись, а пришли. Но раз пришли – дальше действует сила приказа. Не так ли?

– Еще бы не так! – сказал Серпилин.

– Меня потом один выходивший со мной товарищ, – перед словом «товарищ» командующий выдержал крохотную паузу, – обличал в превышении власти. Не спорю, может, и был жесток, настаивая на безусловном выполнении своих приказов. Но давайте спросим себя: почему человек не выполняет приказа? Чаще всего потому, что боится умереть, выполняя его. А теперь спросим: чем же преодолеть этот страх? Чем-то, что еще сильнее страха смерти. Что это? В разных обстоятельствах разное: вера в победу, чувство собственного достоинства, страх выглядеть трусом перед лицом товарищей, но иногда и просто страх расстрела. К сожалению, так. А тот, кто потом писал про меня насчет жестокости, превышения власти и прочего, сам вышел из окружения чистеньким, про него писать было нечего – ни хорошего, ни худого. Но людей из окружения вывел не он, а я. Не сталкивались с этой проблемой? – Командующий посмотрел в глаза Серпилину.

Серпилин молча кивнул.

– Ну что ж… – Командующий выпил последний глоток чаю и встал. – Желаю успеха в наступлении! Может, наконец утолим свои сердца бывших окруженцев, когда погоним их к чертовой матери! Расплатимся за все и за всех, даже за тех, кого из-за создавшейся обстановки когда-то пришлось расстрелять своей рукой. Зайдите в политотдел и езжайте. Мой адъютант сопроводит вас до штаба дивизии.

Начальник политотдела жил через три дома. Серпилин открыл дверь, спросил: «Разрешите?» – и с радостью узнал в человеке, поднявшемся навстречу ему из-за стола, полкового комиссара Максимова.

– Здравствуй, Максимов, веселый человек! – невольно вырвалось у Серпилина, пока он, стоя посреди комнаты, тряс руку улыбавшемуся Максимову.

– Раз явился, посиди с нами пять минут, – сказал Максимов, таща Серпилина за руку. – Сейчас тебя познакомлю!

– Хорошо, но только, правда, на пять минут, – постучав по часам, сказал Серпилин. – Тот, кто повыше тебя, приказал немедля ехать в дивизию!

– Гонит или сам спешишь? – улыбнулся Максимов.

– И гонит, и сам спешу.

Серпилин познакомился с четырьмя сидевшими у Максимова, вставшими при его появлении людьми и подсел к столу, не снимая шинели, показывая этим, что, как ни приятно встретиться с Максимовым, через пять минут он все же уедет.

Из четырех человек, с которыми познакомил Серпилина Максимов, один был военный – полковник, а трое – гражданские, одетые, впрочем, тоже по-военному: в такие же сапоги и гимнастерки с командирскими поясами, только без петлиц и знаков различия. Двое гражданских были – секретарь райкома лежавшего впереди оккупированного немцами района и секретарь горкома небольшого подмосковного городка, стоявшего как раз за спиной армии; час назад Серпилин проезжал через него. Третий гражданский – старик со щекой, изувеченной шрамом, – был директором мебельной фабрики.

– По поручению Военного совета вместе с начальником тыла кое-что дополнительно вынимаем из товарищей подзащитных, – объяснил Максимов.

– Смотри какой адвокат! – сказал секретарь горкома.

– Не адвокат, а защитник, – отшутился Максимов.

– Защитники в окопах сидят, – не спустил ему секретарь, – а ты только состоишь при них. Из нас вынимать не надо, мы сами даем.

– Ну, мужик ты, положим, прижимистый, – сказал начальник тыла.

– С двух его промышленных гигантов сейчас дань собираем, – рассмеялся Максимов, – со швейной и с бывшей мебельной, а ныне лыжной. Маскхалаты нам шьют, лыжи и пулеметные санки делают. Сегодня дополнительно кое-что попросили и для убедительности к себе привезли.

– А, брось ты, – отмахнулся секретарь горкома, – хоть бы говорить постыдился! На швейной фабрике без твоих убеждений какую ночь женщины не спят? Скажи лучше – не рассчитали, теперь еще триста пар лыж просим!

– Не спорю, – Максимов кивнул на старика с изуродованной щекой, – но пока его уговоришь, семь потов сойдет. И хоть бы лыжи хорошие были!

– Из невыдержанного дерева, а тем более сырого, хорошие лыжи быть не могут, – спокойно сказал старик. – А по количеству мы дадим. – И он повернулся к секретарю горкома и кивнул. – Я прикинул: дадим.

Серпилин был рад, что на минуту окунулся в стихию армейского хозяйства еще с одной, и тоже важной, стороны, напоминавшей, что наступление на носу. Но время не ждало.

– Пожелаю всего доброго, товарищи!

– Провожу тебя до машины. – Максимов встал.

Серпилин поочередно пожал руки присутствующим, последнему – директору лыжной фабрики.

– А я у вас служил, товарищ генерал, – сказал тот, задерживая руку Серпилина.

– Когда?

– А тогда, когда мы с вами генералов били, – улыбнулся директор, и от улыбки шрам на его щеке изогнулся в запятую. – С пополнением московских рабочих прибыл к вам, на Деникина! А стояли вы тогда немного поюжнее Навли, Брянской губернии.

– Стоял, верно. Было дело, – сказал Серпилин. – Значит, теперь за лыжи для своей дивизии могу быть спокоен?

– Считайте, как у Христа за пазухой!..

– Вот и встретились, Федор Федорович, я очень, очень рад… – говорил Максимов, выходя с Серпилиным на залитую лунным светом деревенскую улицу. Она имела бы вполне мирный вид, если бы не припорошенная снегом свежая воронка от бомбы.

– Я тоже рад.

– А я так рад, – повторил Максимов, – что, ей-богу, впору обратно комиссаром дивизии к тебе попроситься. Тем более – в ней воевал, в ней ранен был и прежнего ее командира знал и любил и своими руками вчера похоронил. До слез жалко Орлова! Но, раз уж так вышло, рад, что именно ты на эту дивизию идешь. Серьезно, моя бы воля, пошел бы с тобой комиссаром. Одна беда: раз уже повысили, теперь, пока не согрешу, обратно не понизят.