Константин Симонов - Товарищи по оружию [сборник]

– Ничего, ему можно, – сказал Люсин. – Он здоров пить.

Синцов, ничего не ответив, долил.

За ужином говорил главным образом Левашов. Сначала расспрашивал корреспондентов про Москву, из которой они, оказывается, улетели только вчера утром, потом стал вспоминать какого-то корреспондента, в начале войны приезжавшего к нему в полк под Одессу. Потом, узнав, что рыжий (его фамилия была Гурский) и Люсин пишут свои корреспонденции вдвоем, стал удивляться: и как это так люди пишут вдвоем?

– А очень просто, – сказал Гурский. – Я ленив от п-природы, а Люсин, наоборот, т-трудолюбив. Сначала он н-пишет т-текст, а потом я вставляю в его т-текст м-мысли.

Люсин не спорил и не отшучивался. Сидел и думал о своем. Может быть, о том же самом, о чем и Синцов: на кой черт их снова свела судьба? А может, и не так, может, просто думал о предстоящем бое, о котором так или иначе думали все – и говорившие и молчавшие.

– Что мне, бывает, не нравится в газетах, – сказал Левашов, – это то, что иногда у вашего брата немцы падают, как чурки. Один, понимаешь, до тридцати уничтожил, другой – до сорока, а третий, глядишь, – и до ста… А если бы, между прочим, с начала войны каждый из нас по одному немцу уничтожил, то от всего бы их войска уже один шиш остался.

– Согласен. Но т-тут еще надо разобраться, когда мы п-привираем по собственному вдохновению, а когда – согласно вашим п-политдонесениям, – сказал Гурский.

– Хрен редьки не слаще, – махнул рукой Левашов.

– Лично я, п-повторяю, согласен, но б-боюсь, что наш редактор не опубликует ваших мыслей.

– А я и не прошу мои мысли публиковать. Я вам просто как человеку сказал.

Синцов внимательно посмотрел на Левашова. В голосе батальонного комиссара прозвучала затаенная печаль.

– Был у нас до него, – кивнул Левашов на Синцова, – комбат Поливанов. Герой и успел получить Героя. Был до Поливанова Тараховский, сделать успел много, а получить ничего не успел и погиб из-за дурака. Был до Тараховского… Как его была фамилия? А, Завалишин?

– Не знаю, я позже пришел.

– Да, верно, ты позже пришел. И я его только несколько дней застал. Вот видите, даже фамилии не помню. Помню, что старший лейтенант, помню, что хороший был, помню, что в госпиталь отправили… и все, больше ничего не помню. Вот она, наша жизнь!.. Слушай, – повернулся Левашов к Синцову, – что с мальчишкой будем делать?

– Оставляю, – неожиданно для себя именно сейчас окончательно решил Синцов.

Левашов пожал плечами: «Неправильно, но тебе виднее».

– А что за мальчишка? – спросил Люсин.

– Ординарцем был у комбата Поливанова, его предшественника, – кивнул на Синцова Левашов. – Мальчик четырнадцати лет. Ваня Хорол из Лозовой. Семью немцы убили. Они в Лозовой почти всех евреев убили, мы своими глазами ту яму видели.

– А п-почему Ваня? – спросил Гурский.

– А это надо было у Поливанова спросить, да теперь уже не спросишь, – сказал Левашов. – Он его так перекрестил – из Они в Ваню. Может, в память о сыне, а может, еще почему. Откровенно говоря, не интересовался. Да и времени не было. Поливанов у нас всего девять дней был. Первый день прибыл, «разрешите доложить», а на девятый убили без доклада.

– Интересно бы поговорить с мальчиком, – сказал Люсин неопределенно, обращаясь не то к Синцову, не то к Левашову.

Но Синцов счел нужным принять его обращение на свой счет.

– Говорить не дам, – сказал он.

– Почему?

– Не дам – и все.

Левашов кивнул.

– Комбат прав. Поливанов еще суток нет как убит. Рано парня трогать. На струне держится, чтоб не плакать.

– А если мне все-таки это понадобится? – сказал Люсин.

– Мало ли что кому понадобится! – сказал Левашов.

В землянке несколько секунд тянулось неловкое молчание. Его неловкость ощутили все, но настоящую причину ее знали только Люсин, молча, глазами спросивший «Значит, не забыл?» – и Синцов, тоже молча, глазами, ответивший: «Нет, не забыл».

– Так как, товарищ батальонный комиссар, пойдем ночью в роты, как обещали? – спросил Люсин весело, может быть, чересчур весело, с улыбкой потягиваясь и поправляя портупею на широкой груди с орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу»; Красная Звезда была новенькая, недавно полученная, а медаль «За отвагу» висела на старой, посекшейся ленточке; эту медаль Синцов видел у Люсина еще тогда, в октябре, под Москвой.

– Раз обещано, будет сделано. – Левашов встал. – Сходим ненадолго к Чугунову.

– Разрешите сопровождать вас, товарищ батальонный комиссар? – поднялся Синцов.

– Не надо, мы с Завалишиным сходим. Корреспонденты по нашему с ним ведомству. А ты отдохни перед боем. С людьми познакомился?

– Познакомился.

– Как выводы? Какое самочувствие?

– Выводы делать еще не готов, а самочувствие хорошее.

– И то хлеб. – Левашов, уже надев полушубок, повернулся к Гурскому: – Комбата вопросами не мучай, пусть поспит, для того и оставляю. У него завтра бой на плечах. А то, может, для верности с нами пойдешь?

– Откровенно говоря, п-предпочел бы остаться, – сказал Гурский. – Тем более, что тут тепло, а свой героизм я успею п-проявить на ваших глазах завтра.

Оставшись вдвоем с Синцовым, Гурский молча поднял палец.

– В чем дело?

– Один вопрос можно? – спросил Гурский.

Синцов кивнул.

– П-почему вы такой молчаливый? От п-природы или не любите журналистов?

Синцов пожал плечами.

– Я сп-прашиваю п-потому, что замечал: бывшие журналисты иногда не любят журналистов.

Синцов снова пожал плечами. Что ответить на это? Журналистов обычно не любят те, кто в душе им завидует. А он не завидует. Давно привык на войне к другому.

– Спать будете? – спросил он вместо ответа.

– Спасибо за исчерпывающую информацию по п-первому вопросу. Можно еще один? – Гурский снова поднял палец.

– Валяйте, – сказал Синцов, расстилая на топчане чей-то полушубок.

– Хорошо знаете Люсина?

«Наверно, лучше, чем ты», – хотелось ответить Синцову, но это значило бы ввязаться в разговор.

– Нет.

– А если чуть п-поподробней?

Этот рыжий заика, видно, что-то почувствовал.

– А подробней у него спросите.

– Грубо, – сказал Гурский.

Синцов ничего не ответил, вынул из полевой сумки тетрадку, вырвал из нее лист, написал на нем: «Ильин, разбудите в 5:30», положил на стол, прижал кружкой, сунул полевую сумку в изголовье и лег на полушубок, подложив руки под голову.

«Если встать в пять тридцать, можно еще успеть сделать все, что хотел: сходить с Ильиным в роту к Караеву, побывать до боя хотя бы в двух из трех. А к семи тридцати, за полчаса до артподготовки, вернуться к себе».

Было слышно, как рыжий шуршит соломой, укладываясь на топчане.

«Сейчас три тридцать. Если сразу заснуть, все же два часа…»

Очень хорошо лежать вот так, вытянувшись, руки под головой, в тепле, на мягком полушубке, а под ним еще солома… Глупо, что сон нейдет. Бывает же так! Дорога каждая минута, а он не идет, и не прикажешь ему…