Константин Симонов - Товарищи по оружию [сборник]

– А как практически, еще не решался думать. Судя по ней, будет добиваться к нам, в санроту полка или в медсанбат дивизии.

– А не рано ли судишь по ней? После одной ночи?

– А я не одну ночь с ней провел; я с ней до этого много провел и дней и ночей… Только не в этом смысле.

– Ну что ж, – сказал Левашов, – если так, то вполне возможная вещь, что и выйдет. Если завтра бои закончим, сразу начнется усушка, утруска, переброска туда-сюда… Одни вверх, другие вниз. На одного врача в дивизии всегда вакансия откроется. Это не вопрос. Вопрос в том, чтоб ошибки не вышло, чтобы вдруг потом не оказалось, что стерва…

– Это исключено, – сказал Синцов.

– Я тоже так, когда перед войной женился, думал: исключено, – сказал Левашов. – А потом выяснилось: как раз не исключено. А я оказался дурак безглазый, а еще политработник, людей воспитывал… Да, усушка, утруска, – повторил он. – Возможно, и я в эту усушку-утруску попаду и из полка выскочу, когда новое звание присвоят.

– Если так – жаль!

– Отчасти и самому будет жаль, – сказал Левашов, – а отчасти нет. Говорил вчера с командиром дивизии, что хочу на строевую. Дал мне понять, что если при переаттестации майора дадут, то на заместителя командира полка по строевой не возражает, к Колокольникову.

– А если сразу полк дадут? – спросил Синцов, вспомнив о своем разговоре с ним и с Гурским в первую ночь наступления.

– Навряд ли. Я уже рукой махнул на то, чтобы вверх лезть, лишь бы вниз не посыпаться. Вроде все ничего, а нет-нет да что-нибудь ляпну. А у политработника каждое лыко в строку. От строевика услышат – мимо ушей, а раз ты политработник, тебя за шкирку… А у меня строевая жилка в душе – чувствую ее с самого начала войны. Откровенно говоря, покомандовать полком охота! Вера в себя есть, что пойду на строевую и проявлю свой талант. Глядишь, еще и дивизией покомандую… Бывает же так: судьба у человека одна, а призвание другое!

Левашов помолчал и вдруг спросил:

– О Зырянове какого мнения?

– Высокого. Почему спрашиваешь?

– Рекомендацию ему вчера написал, заново в партию вступает. У тебя не просил?

– А я ж еще кандидат. Сам только в октябре заново вступил.

– Верно. Забыл. Ну ладно, лежи еще, коли хочешь, а я встаю.

– И я встаю, дел еще много. – Синцов сел. – Федор Васильевич…

– Ну?

– Помнишь тот наш разговор?

– Что за разговор?

– А про этого твоего крымского друга…

– Почему вспомнил? Снова появился на горизонте товарищ Бастрюков?

– Не появлялся, – сказал Синцов, – но из головы не выходит. Неужели так и не сообщишь, что он за птица?

– Видимо, пока нет.

– Пока чего?

– Пока характер свой не переменю.

– Неправильно это!

– А я вообще мужик неправильный. – Левашов хрипло рассмеялся и схватился рукой за горло. – Болит, холера…

Провожая Левашова, Синцов вышел из подвала. И когда проводил, простоял несколько минут, не заходя обратно. Небо было на редкость чистое, со звездами.

«Неужели завтра будет солнечная погода?» – подумал он с удивлением, так, словно, пока идут бои, этой солнечной погоды не может и не должно быть.

Мы молчали, а немцы всю ночь до утра то здесь, то там стреляли как припадочные, – наверно, нервы кончались, а предчувствие конца росло. И это радовало, позволяло думать, что сегодня бой действительно будет последний и недолгий.

Уже когда началась наша артподготовка, в батальон пришел Левашов. Пришел, взял за плечо наблюдавшего за разрывами Синцова и хрипло сказал прямо в ухо:

– Сегодня я с вами.

Шея у него была, как и вчера, замотана, а глаза веселые, лихорадочные: чувствовалось, что у него жар.

– Без вас не успеешь соскучиться, товарищ батальонный комиссар, – сказал Синцов в паузе между разрывами. Он был рад, что в этом последнем бою, как и в первом, Левашов опять у него в батальоне.

– Еще успеешь, соскучишься, – улыбнулся Левашов, видимо намекая на то, о чем говорил вчера: что скоро уйдет из полка на строевую.

Артподготовка подходила к концу. Сегодня работала главным образом артиллерия средних калибров, на прямую наводку: ее подтащили за ночь везде, где только можно, впритык. Того глухого, глубокого содрогания земли, которое вызывают близкие удары больших калибров, не было, но кругом все гремело и стукало, а одна батарея лепила по немцам совсем рядом, казалось, у тебя над ухом кто-то все время с треском грызет огромные орехи.

Звуки боя бывают разными: иногда они тяготят, тоскливо капают, как вода в пустое ведро, иногда оглушают несоразмерностью своих масштабов с тем крошечным тихим кусочком железа, который достаточен для смерти человека. Сейчас, во время этой последней артподготовки, в звуках боя было что-то ледяное и звонкое, может быть, оттого, что стоял мороз и с белого морозного неба светило солнце.

Развалины дома, где ночевали прошлую ночь и где за ночь до этого взяли в плен генерала, были всего в двухстах метрах за спиной, а здесь, впереди, где в ожидании будущего броска находились теперь Синцов с Ильиным, Рыбочкиным и связистами, был самый что ни на есть передний край. Он шел на этом участке по развалинам трех крайних домов отбитого у немцев заводского поселка. Впереди лежало метров восемьдесят открытого места, а за ним тянулась избитая снарядами невысокая, метра в два, бетонная стенка, огораживавшая заводскую территорию. Артиллерия продолжала гвоздить по ней и сейчас.

Вчера до вечера немцы пряталась там, прямо за стенкой, били оттуда из пулеметов и автоматов.

Возможно, теперь они уже отошли вглубь, к цехам, но это станет ясно лишь через несколько минут, когда роты сделают первый бросок. Все этого ждут. Ждет Чугунов, сидящий тут же, рядом, слева. Он только что высовывался, отдавал какое-то приказание, и Синцов видел его. Ждет вторая рота, залегшая в других развалинах, правее. Ждут пулеметчики, которые будут прикрывать огнем бросок рот. Они еще вчера днем засекали все точки, откуда немцы вели огонь, а ночью дополнительно наблюдали по вспышкам. Второй роте бежать до стенки совсем близко, а здесь, у Чугунова, расстояние побольше. Место открытое, снега почти нет, поверх мостовой намерз черный от разрывов лед. В нескольких местах воронки и разбросанный взрывами булыжник. Прямо изо льда торчит кривой, как вопросительный знак, рельс. И лежит на боку остов сгоревшего трамвайного вагона. Вот и все. Да еще в поле зрения густо лежат немецкие трупы, десятка три. Наверное, еще давно когда-то накрыло здесь залпом «катюш».

Когда роты сделают первый бросок, он, Синцов, со штабом батальона не пойдет с ними сразу, а останется здесь, с прикрывающими атаку пулеметчиками. Если бросок будет удачным, то и он сразу же вслед за ротами, взяв с собою связистов, перескочит туда, под прикрытие стенки. А если выйдет заминка, тогда – смотря по обстановке. Артиллеристы помогут, еще раз обработают участок прямой наводкой, и снова попробуем. Может, еще и самому придется подняться и вести. Всяко бывает. Хотя сегодня не верится в такую неудачу, кажется, что все получится сразу, с первых минут, даже есть надежда, что, как только оборвется артподготовка, прежде чем бросимся вперед, из-за стенки появится белый флаг, как это, говорят, было два дня назад в центре Сталинграда.