Илья Миксон - Святое дело

Откуда-то издалека дробно лупит крупнокалиберный пулемет. Разлука вдруг налетает на невидимую стену. Он даже откидывается назад, и каска, вихляя, катится по отполированному бетону.

Разлука выпрямляется, восстанавливает равновесие и падает как подкошенный.

Но он жив, руки не выпустили гранат. Поединок еще не окончен. Напрасно танк снова разворачивает пушку на нашу самоходку. Разлука медленно, но неотступно ползет на врага.

Кажется, я плачу от бессилия и ненависти.

Гомозов выслеживает немцев. Глаза его рыщут то в одну, то в другую сторону. Наши автоматы перебивают друг друга, схлестываются, смолкают, опять трещат.

Разлука, приподнявшись боком, швыряет гранату. Она взрывается в двух шагах от танка.

— Ослаб! — с болью кричит Гомозов.

Танк не поворачивается, он прыгает навстречу неумолимой смерти, как волкодав на цепи.

Разлука выбрасывает под гусеницы вторую гранату. Теперь она достигает цели.

Гомозов без промаха стреляет по экипажу, который пытается спастись из подбитого танка.

Я бегу к телефону.

Под прикрытием огненного шквала Гомозов скользит через автостраду, как ящерица. Разлука, часто замирая, тянется назад, к своим.

Он лежит на носилках, непривычно длинный и тихий. Светлые выпуклые глаза с грустинкой глядят на нас.

Подле носилок стоит на коленях Есипов с заготовленной цигаркой.

— Подымишь, а, Разлука?

— Как дам ему по смотровой щели, — тихо заговаривает Разлука, — он и ослеп, Гитлер паршивый. Я тогда шасть гранату в люк, потом как долбану по стволу, он и нос повесил, Гитлер паршивый.

— Трепач ты, Разлука, — слезно говорит Есипов.

— Как угодно. — Разлука пытается передернуть плечами, но сейчас это не получается. Разлука морщится и зажмуривает глаза.

Сегодня же напишу наградной, представлю к Красному Знамени. Немедленно, пока последний треп Разлуки не дошел до командира дивизиона.

Нет, сегодня не придется. А на завтра трудно загадывать…

Сдираю с руки часы с черным циферблатом, центральной стрелкой и навинчивающейся герметичной крышкой.

— Махнем?

Разлука открывает глаза и едва заметно покачивает головой.

— Эти не могу… Разбились.

— Ничего, починим! — заверяю я и, растянув браслет, надеваю часы на левое запястье Разлуки.

Он пытается достать из кармана шинели свой знаменитый фордовский будильник.

Помогаю ему.

В руке дребезжащий тряпочный сверток.

— Завод недельный, — напоминает Разлука и устало прикрывает глаза.

Приходит машина. Разлуку уносят от нас.

От меня.

Пробиться в райвоенкомат оказалось непросто. Часовой, приписник в расплющенной пилотке, похожей на старую тюбетейку, замахал рукой: отойди, дескать.

— Мне к комиссару, — как мог солидно объяснил Виктор.

Часовой повел подбородком в одну, потом в другую сторону. Военкоматский просторный двор с палисадником был забит мобилизованными.

Многие явились по повестке с семьями. Люди сидели, лежали, курили, ели, читали газеты с первыми сводками Информбюро, переговаривались. Молодежь, сгрудившись вокруг баяниста, подпевала вполголоса всему, что он играл.

Виктор развернул плечи, чтобы часовой лучше разглядел полный набор оборонных значков. В это время приоткрылась дверь и кто-то произнес: «Федоровглебпетрович».

Часовой встрепенулся, оторвал от крылечка приклад винтовки и выкрикнул на весь двор:

— Федоров! Глеб! Петрович!

Из-за куста жасмина раздалось «я!». Парень в пиджаке внакидку прыжком вскочил на крылечко и исчез за дверью. Виктор хотел проскользнуть следом, но часовой наклонил набок винтовку и, как вначале, замахал рукой.

— Что вы меня, словно курицу, гоните! — обиделся Виктор.

— Вызовут — иди, а так не велено.

Часовой посмотрел добрым, жалостливым взглядом, вздохнул.

— И не курица ты вовсе, а цыпленок еще.

— Я доброволец, а не цыпленок, — с достоинством ответил Виктор, смерив взглядом часового от туго навернутых обмоток до раздавленной пилотки.

— И тем более раз доброволец — терпение иметь должен.

Дверь опять приоткрылась, назвали новую фамилию. Часовой, отвлекшись разговором, не расслышал. Досадливо охнув, он пошел переспрашивать.

Виктор рванулся в коридор и вошел в первую попавшуюся комнату.

Лейтенант, замученный почти непрерывной трехсуточной работой, оказался таким же несговорчивым, как часовой. К счастью для Виктора, на шум заглянул сам военком.

— Здравствуйте, Петр Иванович, — учтиво поздоровался Виктор. Они были знакомы: приглашал военкома на вечер встречи с участниками гражданской войны.

— А-а, комсомольский бог двадцать второй школы Ширшов!

Виктор победоносно покосился на лейтенанта.

— Петр Иванович, хочу добровольцем на фронт, а он…

Но военком не стал слушать.

— Все ясно, — перебил и сказал лейтенанту: — Предложите училище.

Училище! Пока доедешь туда — и война кончится. Кроме того, Виктор никогда не мечтал о военной карьере. Разобьют Гитлера, и Виктор обязательно поступит в университет.

Выложить все это военкому не успел, тот ушел, а лейтенант, вконец теряя выдержку, закричал:

— Не хочешь в училище, иди в школу младших командиров. Три месяца и — на фронт!

«Три месяца! Да за эти три месяца!..»

— Не бойся, успеешь, — сразу уставшим и грустным голосом сказал лейтенант. — Пролетариату Германии тоже время требуется для революции.

Виктор и сам знал, что теперь в Германии вспыхнет революция. Еще в девятом классе учитель… Тем более что революция! Да за три месяца!..

Лейтенант, потеряв терпение, резко отрубил:

— Да — да, нет — жди повестки. Все!

«Если не согласиться, повестку пришлют после войны — восемнадцать лет, исполняется только в ноябре…»

— Ладно.

Лейтенант, смягчившись, доверительно сказал:

— Советую танковую. Сам когда-то мечтал. Не повезло. На алгебре срезался. У тебя как с математикой?

— Отлично.

— О чем тогда думать?! — воскликнул лейтенант, и Виктор не устоял перед столь убедительным доводом.

— Согласен.

Когда уходил из военкомата, часовой без тени обиды выговорил:

— Обманул старика, значит, без спросу пролез.

— Не сердитесь, — извиняющимся тоном сказал Виктор.

— Сколько тебе, сынок? — спросил вместо ответа часовой.

— Восемнадцать. Почти.

— И взяли?

— Знакомство у меня, — решил созорничать Виктор. — Блат.

— Блат, — часовой вздохнул. — Блат, конечно, сила. И на войне тоже. Только длинная она, дорога войны.

— Пустяки, папаша, — успокоил и даже пропел от избытка радости: — «И танки наши быстры!»

Через два месяца Виктор был в Челябинске с отличиями младшего сержанта на черных петлицах. Здесь его назначили в экипаж, который приехал с фронта за новым танком.