Иси Меликзаде - Зеленая ночь

Ахмед понял, что отца забывают, и его охватило отчаяние. Он поклялся хранить память об отце до конца своей жизни.

Однажды ночью, засыпая, Ахмед услышал из кухни тихий разговор матери с бабушкой.

— Мансур? — спросила бабушка и повысила голос: — Какой еще Мансур?!

— В больнице нашей работает… Завхоз…

Здесь голоса затихли. И вдруг бабушка Новраста вскрикнула:

— Не трогай память сына! Иди куда хочешь! Мальчика я тебе не отдам! Не вздумай возражать! Захочешь взять сына, я такое натворю, что тебе небо с овчинку покажется!

— Тише же, мальчик услышит…

Вечером следующего дня, когда Ахмед вернулся домой, матери уже не было, и бабушка Новраста горестно сказала:

— Нет у меня больше снохи, ушла к Мансуру. Да рухнет его дом, да будет он проклят отныне и вовеки! — Она повернулась к фотографии на стене: — Да разверзнется твоя могила, Алиш, почему ты оставил Ахмеда сиротой?

Ахмед не мог поверить в случившееся. Как мать могла оставить его и уйти к Мансуру? Для чего Мансуру жениться, у него же сын уже взрослый, в институте учится, не сегодня завтра сам женится? Мансур давно уже вдовец, но что из того?

Ахмед несколько дней не выходил из дому. В глаза людям не решался смотреть, так и ждал, что скажут: «Мать Ахмеда замуж выскочила! А куда же он смотрел, ведь уже не маленький — восемнадцать! В землю такого сына закопать!»

«Не печалься, дитя, — утешала его бабушка Новраста. — Ушла — себя унесла. Не сужу я ее, какие ее годы, чтоб во вдовах сидеть? Всего-навсего тридцать шесть… Но вот я зачем своего сына пережила?! Почему я должна все это своими глазами видеть? — Бабушка всхлипнула и, вытерев глаза тыльной стороной ладони, добавила: — А ты не горюй, не убивайся. Пока я жива, я послужу тебе, послужу…»

Но бабушка Новраста недолго послужила внуку. Два месяца назад она неожиданно умерла, и Ахмед остался в доме один.

Все расходы по похоронам бабушки Новрасты взял на себя новый муж матери, Мансур. Но и это не смягчило душу Ахмеда, он не мог простить отчиму своего одиночества. Гамар умоляла сына перейти жить к ней, но слова и слезы матери только раздражали Ахмеда…

И вот опять все сначала. Слезы в глазах матери. И слова, как камнем, оглушившие его: «Мансур — добрый человек».

Ахмед поднялся и сел на кровати. С соседнего двора доносилась веселая музыка — это Муршуд включил свой транзистор.

Ахмед подошел к открытому окну и посмотрел на веранду приятеля. Муршуд, прищелкивая пальцами рук в такт музыке, то и дело высовывался из окна, чтобы поглядеть на веранду дома напротив, где жила Наргиз. Но Ахмед увидел, что там никого не было, только вокруг электрической лампочки, свисавшей с потолка, кружились ночные мотыльки.

Не притронувшись к еде, оставленной на столе, и не раздеваясь, Ахмед прилег на кровать. Транзистор Муршуда ревел на полную мощность. Передавали хоровую песню, и голоса звучали то высоко, то низко.

— Слушай, дашь ты нам спать, наконец? — раздался вдруг сонный голос Алияра-киши, отца Наргиз. — Что за шум среди ночи, что за вопли?! — возмущался он.

— Это не шум, дядя Алияр, — тихо ответил Муршуд. — Это колыбельная. Ко-лы-бель-ная…

Алияр-киши вскипел:

— Да что же это за напасть такая, о господи! Ну мыслимо ли так над людьми издеваться?

Тут, видно, мать Муршуда дала ему затрещину, и транзистор смолк.

«Чего ему от отца Наргиз надо? — сердито подумал Ахмед. — И Наргиз спать не дает. Завтра же скажу ему, чтоб прекратил свои глупые штучки».

Веки Ахмеда отяжелели. В затуманенном сознании возникла мечта — пусть приснится Наргиз! Но платье ее во сне пусть будет не таким коротким и не зеленым, а желтым, в тон сумке.

Не повстречайся Ахмед с каменщиком Сафаром, другом отца, он бы прямиком направился к Муршуду. Он шел, чтобы сказать ему: «Алияр-киши в отцы тебе годится, и оставь его в покое». Но Сафар свернул его с пути. Он встретил Ахмеда у моста и спросил хмуро:

— Куда это идешь?

— Никуда… Просто так…

— Ступай за мной, — коротко бросил Сафар и пошел вперед.

Ахмед послушно последовал за ним. Каменщик Сафар, длинный, худой мужчина, шел, не оглядываясь, и Ахмед терялся в догадках: куда это он его ведет? Сафар был самым близким другом отца, хотя по возрасту был намного старше его. И на похоронах Алиша он плакал горше всех и с тех пор в дом вдовы не ступил ногой.

Говорили, что Сафар прекрасный мастер-каменщик, что неплохой он человек, но почему-то в семейной жизни ему не везло, он дважды был женат и с обеими женами развелся. Детей у него не было. И он, как теперь Ахмед, жил один в четырех стенах. А еще он неплохо играет на гармони.

Они молча дошли до строительной площадки, и Сафар, обернувшись к Ахмеду, сказал что-то, но что — парень не расслышал.

Сафар толкнул ногой дверь и позвал Ахмеда:

— Иди сюда.

В комнате, пахнущей свежеструганым деревом, сидел за столом молодой парень и делал какие-то пометки в календаре. Во рту у него была сигарета, голубоватый дымок клубился над кудрявой головой.

Сафар поставил свою кошелку на чисто выметенный и опрыснутый водой пол и обратился к сидевшему за столом:

— Барат, прими на работу этого паренька. При мне будет…

Барат, не отрывая глаз от календаря, сунул руку в ящик и достал чистый лист бумаги.

— Пусть пишет заявление.

Сафар подтолкнул Ахмеда к столу, пододвинул к нему бумагу, взял со стола ручку и сунул ее Ахмеду:

— Пиши… Прошу принять меня рабочим…

«Вот чудак-человек, — с удивлением подумал Ахмед. — И не спросит, хочу ли я быть рабочим».

Ему вспомнилось вдруг, как вчера Муршуд пересчитывал свои деньги, это нарушило ход его мыслей. И все же Ахмед взял себя в руки, сосредоточился и кое-как вкривь и вкось написал заявление и подписал. Все это он проделал как во сне…

…Работа оказалась нетрудной — Ахмед подавал кирпич мастеру Сафару, который работал молча, не глядя на Ахмеда. Он принимал кирпич, жидким цементным раствором клал ровный слой и на него укладывал кирпич. Время от времени мастер закуривал и, делая глубокие затяжки, поглядывал вниз, на женщину, которая готовила раствор. При этом мастер почему-то недовольно покачивал головой и бормотал что-то себе под нос.

Ахмед тоже посмотрел вниз. Женщина была одета в черное платье, голова ее была покрыта платком, на ногах стоптанные туфли. Лопатой она орудовала легко, чувствовалось, что сильная.

Пока Сафар курил, Ахмед отдыхал и размышлял о случившемся. Все получилось как нельзя лучше: отныне он не нуждается в Мансуровой хлебе, он теперь сам себя прокормит. Он решил пока не говорить матери о своей работе.

Наступит день, когда он получит свою первую зарплату, и тогда он гордо вернет матери принесенный ею обед.

«Не трудись, — скажет он, — я не нуждаюсь в чужом куске хлеба». Интересно, что ответит на это мать? Обрадуется, что он на ноги встал? Или поймет, что рвется последняя нить, соединяющая ее с сыном, и заплачет?