Михаил Годенко - Вечный огонь

— Не я, так другой!.. Что же теперь казнить себя?! Одна тяжесть на душе: не расквитался с Христосиком. Я говорил тебе о нем? Нет?.. Самый лютый ворог, оборотень. Когда прямой фашист — тот ладно, враг, тому одна пуля. Когда бывший свой, всезнающий, всеведающий — двойной враг, на такого много пуль надо. Гонялся я за ним, да не настиг. Боюсь, уйду, и он останется неотмщенным. Вот она, гиря на моей душе.

Странным показалось Алексею, что они, объединенные одной бедой, так разно озабочены. У каждого свое. А он еще минуту назад предполагал, что все трое размышляют об одном и том же и похоже.

— Макар, а ты?

Алексей посмотрел на соседа. Глаза Макара были закрыты, он ровно дышал, из-под ресниц выдавилось по мелкой капельке слез. «Уснул, — поверилось Алексею, — и, не иначе, видит Маринку».

Поймал себя на мысли, что думает сейчас не об Алле, которой сказал, что любит, с которой решил пожениться, а о Вере. Жалеет Веру: ей плохо живется с мужем, видать, нелюбящим и нелюбимым. Муж обижает ее, изменяет. Обо всем этом ему рассказали Верины подруги. Зачем? Затем, чтобы он мучился ее неудачей, чтобы стыдился своего счастья? А, возможно, он по-прежнему любит Веру, не Аллу? Или, может быть, справедлива мысль, что нам всегда дороже потерянное, нежели приобретенное? Мы чаще всего сожалеем о том, чего недостает, чего не достигли, не так ли?

Он видел Веру, думал о ней, страдал из-за нее.

Николай Черных вместе с экипажем своего атомохода попал в госпиталь. После обследования почти всех офицеров и матросов увезли на отдых. Задержали только командира атомной подводной лодки капитана второго ранга Мостова да тех, кто входил в реакторную выгородку или работал в ближних отсеках: капитан-лейтенанта Полотеева, он входил, капитана третьего ранга Шилова, командира БЧ-5, который все время находился поблизости, в своем отсеке, у турбин; старшину команды трюмных Сыроедова да матроса Габыша, подменявших Макоцвета и Целовальникова. Полотеев вскоре был отправлен в другой город, остальные проходили курс лечения на базе.

Николая выписали из госпиталя раньше других. Он и обрадовался и опечалился одновременно: почувствовал свободу и в то же время оторванность от своих. Долго размышлял, куда ему прежде всего пойти: то ли податься на ПКЗ — свою плавучую казарму, то ли побродить по городу?

Привлекал его не просто город, ему не терпелось встретиться с Валей Мостовой — девушкой, которую ему всегда хотелось видеть. Нашарив в, кармане монету, зашел в базовый клуб, в вестибюле которого висел телефон-автомат, позвонил на авось, не зная, дома ли она, на работе ли.

Валя оказалась дома. Поняв, кто звонит, разревелась в голос. Плакала не только от радости, что Николай жив-здоров, плакала и оттого, что отец ее, Мостов, командир лодки, на которой служил Николай Черных, лежит до сих пор в базовом госпитале, один, в изоляции, и что их с мамой к нему не пускают и вообще никого к нему в палату пока не пускают.

Плакала и не знала, что ответить Николаю. Вдруг спросила, откуда он звонит, где находится. Не дослушав ответа, опасаясь, что снова что-то помешает им увидеться, перебивая его объяснения, принялась умолять срывающимся на визг голосом:

— Стой на месте, слышишь! Никуда не отходи, я мигом, понимаешь! Через минуту, понял?!

Он еле выдавил из захолодавшего от радости горла:

— Лады, лады. — Попытался пошутить, чтобы хоть немножко ее успокоить, сказать, что все хорошо, мол, приди в себя: — Стою, стою, как рыба на кукане!

Ей надо было пробежать всего два квартала, но путь виделся неимоверно длинным. За то время, пока его преодолеешь, может произойти, верилось ей, бог знает что.

Влетев в вестибюль и заметив его, остановилась, словно натолкнувшись на невидимую стеклянную стенку. Стояла, радостная и растерянная, глядя на него — высокого, стройного в черной, ладно пригнанной шинели. Он впервые так свободно, так смело подошел к ней, обнял, прижал к себе ее голову, коснулся губами голубой вязаной шапочки. Подумал о том, что несчастье сближает, помогает забывать условности. Затем, вроде бы опомнившись, посчитав, что делают недозволенное, они отстранилась друг от друга, направились медленно к выходу. Они еще не объяснялись, не признавались в своих чувствах. И то, что сегодня бросились в объятия, служило для них как бы объяснением. Потому примолкли, смутились.

Вышли на пустынную заснеженную возвышенность. Вниз по склону сбегали жилые однотипные дома, крашенные в желтый цвет. За домами, как бы примыкая к ним вплотную, стояли корабли, ярко освещенные в ранних полярных сумерках мертвенно-голубым светом люминесцентных ламп. Топовые огни на верхушках мачт, желтые кружочки иллюминаторов, клубы пара в лучах прожекторов — все создавало уют, манило домашней обжитостью.

Первом заговорила Валя:

— Тебя выписали?

— Сам убежал!

— Нет, правда. Все обошлось?

— Как будто.

— А самочувствие?

— Мне показалось, и на этот раз боек не сработал.

— Какой боек? — Валя резко повернулась, заглянула ему в лицо.

Виновато улыбаясь, стал рассказывать. Припомнил, как в детстве, оставшись дома один, принялся шарить по шкафам, ящикам, заглядывать в места, куда старшие запрещали соваться. Открыв маленьким ключиком стол отца, выдвинув верхний ящик, увидел наган — самый настоящий наган с барабаном. В барабане семь патронов, пересчитал, проворачивая. Захотелось выстрелить. Спрятав оружие за пазуху, выбежал во двор, скрылся за сараем. Сидел долго, бездействуя, старался отдышаться, ожидал, пока уляжется волнение. Найдя малую фанерку, отмерив от стены сарая десять шагов, воткнул фанерку в землю. Прислонясь спиной к стене сарая, поднял наган, попробовал нажать на спусковой крючок. Наган — самовзвод, при нажиме крючка боек взводится, срываясь с предохранителя, ударяет острым носиком в капсюль патрона. Стал нажимать, но силенок не хватило. Боек и не думал подниматься. Попробовал нажать двумя указательными пальцами, но они только мешали друг другу. Тогда он, став на колени, уперев рубчатую рукоятку нагана в камень, нисколько не смущаясь тем, что ствол направлен ему прямо в грудь, вернее, не замечая этого, начал давить большими пальцами на спусковой крючок. Крючок подался, боек взвелся, послышался щелчок, острие бойка больно ударило в ноготь случайно подвернувшегося мизинца правой руки. К большой досаде, выстрела опять не последовало. Только через какой-то час, сидя в траве, обдумывая, что же произошло, пришел к мысли, что родился в сорочке. На него накатился запоздалый страх. Разгоряченное воображение рисовало кровавую картину. Если бы не случайно подставленный мизинец, лежать бы ему с простреленной грудью. Хотел было закинуть наган подальше, но передумал. Понял, если отец обнаружит пропажу, спрашивать будет с него. Отнес наган в дом, положил на место, не забыл запереть ящик ключиком.