Авенир Крашенинников - Поющий омуток [Рассказы и повесть]

Он играл мушкою, подергивая удилище, он посылал ее в струи переката, на бровку омута, с которой срывался водопадик, в ромбы и треугольники завалов. Хариусам после ночи пора было завтракать, но они почему-то не соблазнялись. Я на почтительном расстоянии от опытной площадки видел в воде гибкие сильные тени, обращенные против течения. А мелкоты в местах, где воробью по щиколотку, набралось столько — хоть решетом черпай: подрастающее поколение хариусов любит погреться на солнце, однако беспокоить их мы считали преступлением.

Алексей с недоумением переменил мушку, попробовал вторую, третью. Мне удалось увидеть, как третья мушка подкатила к самому носу лежащего почти на дне довольно крупного хариуса, пробежала вдоль его боковой линии. Он презрительно отодвинулся.

— Ничего не понимаю. — Алексей бросил снасть на зонтики борщевика, потряс уставшими пальцами. — Мушки ведь как настоящие!

— Они лучше настоящих, без изъянов, вот в чем дело, — предположил я, тоже огорченный неудачей. — И запах от них не тот… Да и зачем нам сейчас рыба? Уху варить не время.

— Я слишком радовался, когда делал. А заранее радоваться удаче — к проигрышу. Ладно, давай найдем местечко посуше, вскипятим чайку.

Арса мы по очереди несли на руках. Бедный пес за день так убегался по кругам своим, что отбросил лапы, высунул язык, даже вздрагивать не мог, только постанывал. Справа и слева от нас взбегали на увалы сорокалетние березы и осины, струились, журчали под ветерком. Среди стволов с черными поясами и клинописью сидели лобастые кочки, иногда выглядывали папахи старинных пней с остатками еловой или сосновой коры. Здесь полвека назад теснился высокий бор. Где-то здесь должны быть и бараки, о которых говорила соседка тетя Клаша.

Пес оказался увесистым, мы шли совсем медленно. Да и в траве под сапогами жулькала вода, подсовывались бугры. Хмелинка никак не оправдывала названия речки, она по сути была канавкой с тихой водой, где поглубже — по локоть вытянутой руки, где вовсе мелкой — мышонок лап не замочит. А за что хмелю цеплять свои усы, вокруг чего обвиваться? Видимо, все ушло вместе с вырубками. И все же, когда я передал Арса хозяину, срезал длинную дудку пикана и потянул через нее, вода оказалась холодной, вкусной. В ней чувствовалось движение: в травах у подола увалов шевелились роднички, ручейки, подталкивали ее к Соколке.

И ни одной рыбешки, даже малька! Мы отложили мечту об ухе на обратный путь, искали только места, где можно разжечь костер, держались края березников. В долине заметно вечерело, льнули комарихи, на глаза посыпались мокрецы. Не возвращаться же назад, все равно до темноты не успеем выйти из болотины! Идти вверх сквозь старую вырубку? Березняк и осинник поверх лесоповала прикидываются светленькими да чистенькими, а углубись — штаны обдерешь, ноги сломаешь.

Арс маленько оклемался, попросился на самостоятельную работу. Но почему-то жался к сапогу хозяина, иногда предупреждающе ворчал. Серые тени густели, что-то в них шевелилось, следило за нами. Алексей мелко подрагивал. Он плохо переносил холод, быстро мерз. Мы почти не разговаривали, научились за годы братской жизни понимать друг друга, да и вообще в лесу лишними, пустыми кажутся слова.

Поперек нашего пути легла светлая полоса. Просека? Алексей возразил — старая дорога. Довольно широкая дорога, поросшая какой-то желто-зеленой чубатой травой, в которой угадывались еще колеи от тележных колес, буровивших землю при торможении с тяжелым грузом. Мы охотно начали подниматься, позабыв про усталость. Арс, взмахивая ушами, точно крыльями, иноходью помчался вверх, и вдруг мы услышали — лает, лает яростно, с подвывом, предупреждает нас.

Мы переглянулись. Ясно, что дорога выводит к заброшенным баракам. И Арс почуял человека. Не решусь сказать за Алексея, но будь бы я один, не заманить бы меня на гору никаким калачом. Арс вдруг замолк, словно горло ему перехватило. Я помню, как бросался Алексей на выручку своему вислоухому другу, когда в час прогулки Арса норовила отлупить чья-нибудь разнузданная овчарка. И теперь Алексей, воинственно выставив бородку, надернув картуз до бровей, полетел в гору. Я — за ним, спотыкаясь, проклиная все на свете.

Те же свирепые заросли крапивы, чернобыльника, лебеды, малинников. Трухлявые бревна, сгнившие столбы, которые, должно быть, фосфорически светятся по ночам. Удушливый стоячий дух заброшенной бани. Вечернее солнце осыпает макушки кустов, зонтики трав сухой красноватою пудрой.

Арса нигде нет. Алексей обеспокоенно озирается, тихонько свистит. Слышатся шлепки, пес вырывается из зарослей весь в репьях, даже хлопающие уши облеплены репьями, будто закручены на бигуди. Улыбается во всю пасть, облизывается с таким видом, точно отобедал за хорошим столом. Я слежу в направлении, по которому он прибежал, мне мерещится там, в пестром мареве, скатная крыша жилья, оранжевым лоскутом горит стекло.

— Давай-ка, Леша, поищем другое местечко, — предлагаю я почему-то шепотом.

— Кто-то Арса прикормил, — спустившись на полгоры, сетует Алексей. — Сколько ни отучал брать из чужих рук — не доходит.

Я защищал Арса как мог: охотничий пес, не сторожевой, да и набегался, а мы до сих пор его не накормили. И мог ведь, мог сам чего-нибудь добыть! Арс благодарно посматривал на меня влажными карими глазами. Он не опережал нас, ему тоже не хотелось спускаться в сырую, как погреб, темную долину.

Признаться, что я панически боюсь темноты, что древний пещерный страх перед нею испытываю — нет, пожалуй, не имею оснований. И без хвастовства. Когда служил в армии, стоял на постах в ночную смену среди песков и диких сланцев, совсем недалеко от государственной тревожной границы. Южная ночь играла тенями, будоражила воображение, остро напрягались нервы и слух. Но все же то был не страх. И по ночному, нависшему над головою лесу хаживал, и у костра один коротал августовские кромешные ночи — леденящего, обморочного страха не было. Просто естественное ощущение неуютности, незащищенности, настороженность, оглядка.

И вот, оказывается, трушу. Стоило отойти от неверно обозначенного круга костра — холод прострелил насквозь тысячами иголок. На макушке холма, среди корявых сосен, горел наш костер. Стоило спуститься — и в зарослях осоки, еще каких-то неведомых мне трав послышалось стеклянное бульканье ключика-зыбунца. Котелком тут не зачерпнешь, лишь кружкой возможно наполнить посудину. При вечернем прощальном свете я все это легко спроворил. Зато теперь!.. Недавно мы сварили кашу, похлебали, остудили братскую треть для Арса в прохладных росистых веерах папоротника. Ветра наготовили кругом всякого валежника, даже два бревна мы приволокли, чтобы положить их стенкою друг на дружку, укрепить колышками и предоставить огню спокойно кормиться до рассвета. Арс снисходительно покушал каши, положил морду на передние лапы, поморгал немножко и отключился. Но Алексею, само собою, захотелось чайку. Он мечтательно сказал об этом и не шелохнулся. Я вытер котелок скудной вершинной травкой и отправился к зыбунцу. Сосны мгновенно заслонили костер, лишь красноватые отблески странствовали между ними. Не знаю, каким образом я нашел спуск, по которому подмял травы в первый раз. Теперь зыбунец булькал в полную силу, никаких посторонних звуков не было. Я наклонился на бульканье, на травяное веяние свежести, на ощупь опустил котелок и попытался окунуть кружку.