Авенир Крашенинников - Поющий омуток [Рассказы и повесть]

Ранним утром, белесым от богатой росы, отец выйдет из шалаша, уткнет косу концом черенка в траву, пропустит его под мышку, левой рукой возьмется за острый кончик лезвия, а правой быстро водит песчанкой по жалу вперед-назад: «вжик-бжик, вжик-бжик». Мама, помолодевшая, загорелая, наглухо повязав платки себе и Иришке, берется за грабли, неумело, но с таким удовольствием, как будто у нее праздник. Потом жалуется на поясницу, на ломоту в руках, но это мигом проходит, стоит только умыться светлой водой Хмелинки.

— Да отдохните вы, отдохните, в отпуску ведь, — говорит бабушка, а сама довольнехонька.

— Лучше такого отдыха не бывает! — радостно отвечает отец.

Они когда-то с бабушкой ссорились: отец звал ее жить в свою квартиру. Но не обживалась бабушка в городской квартире, бродила как неприкаянная, не зная, куда деваться, все вздыхала, спала плохо, голова болела. Тогда отец махнул рукой, собрал односельчан на «помочь»: подвели под старенькую бабушкину избушку новые венцы, посадили на мох, крышу защитили шифером. В избе долго держался скипидарный дух свежего дерева.

Вот в августе на месяц приедут отец и мама, Иришке, конечно, не так свободно станет, а все же хорошо. И надо рассказать отцу, как она искала Марту.

— Ну хоть бы ты помог, Тузик! Вставай, лежебока!

Тузик приоткрыл глаз: мол, слышу, да без толку бродить по такой жаре с тобой не намерен. Тогда Иришка сняла босоножки, взяла их в руку и пошла по дороге, по мягкой, точно мука, пыли. Дорога втягивалась в хвойный лес, рыжий понизу, с редкими травинками, с островками заячьей кислицы. Пришлось отереть подошвы, опять надеть босоножки — иголки кололись. Тузик одолел свою лень и бегал кругами, опустив чуткий нос к самой земле, всовывая его в норки и под корневища. Иришка то и дело шлепала себя по ногам, по затылку, по лбу, наконец сдернула с головы панамку, стала отмахиваться от мошкары и комарья.

Можно было до бесконечности идти по этой дороге или перебраться на другую, третью, но все равно впустую.

— Марта, Марта! — принялась кричать Иришка, сложив ладони рупором.

— A-а, а-а-а, — откликалось эхо.

Иришка устала, кофточка прилипла к спине, на губах было солоно от пота. Надо возвращаться, надо признаться, что одна она ничего сделать не может, а вот этого-то так уж не хотелось. Иришка остановилась: посмотрела, где солнце, чтобы определить направление к дому. Когда она шла, тень от нее двигалась слева, значит, теперь вот сюда, по дороге. Но сначала надо посидеть. Леса она не боялась, мирные были здесь леса: волков даже зимой не слыхали, медвежьи следы, правда, видели, только у пасеки, которая километров за десять от деревни. И Тузик, в случае чего, учует, предупредит.

Когда-то Иришка боялась темноты. В постели натягивали на голову одеяло. Было душно, тяжело дышать, но выставить наружу хотя бы кончик носа она бы ни за что не согласилась. Темнота обступала со всех сторон, рябила, качалась перед глазами, ставила у стены огромного человека, у которого жутковато поблескивали очки, прятала по углам белесые фигуры, неподвижные и в то же время шевелящиеся. Что-то жалобно выло в темноте. Ведь знала же она, что у стены стоит гардероб с зеркальной дверцею, в углах просто отсветы уличного фонаря, а воют водопроводные трубы. Иришка была совсем не маленькой — собиралась осенью в пятый. Но ничего поделать не могла… И сколько бы это продолжалось, если бы не отец!

— Едем на рыбалку, — сказал он однажды Иришке, и они принялись укладываться.

Он приготовил коробочку с грузилами — надрезанными посередине дробинками, сизыми, как ягоды черники, с крючочками и мотовильцами, на которых прочно лежала капроновая леска. Рюкзак у отца был давнишний, брезент местами в подпалинах, от него вкусно пахло костерным дымком. В кармашек отдельно положил отец два пакетика грузинского чая. Он заваривал чай до смолистой густоты, приправлял его смородиновыми молодыми веточками и листьями и пил у костра всю ночь, кружку за кружкой, поглядывая на реку, дожидаясь рассвета. Воду он кипятил не в котелке, как это делают многие, а в чайнике, в старом алюминиевом чайнике. Ручка чайника была прикручена к ушкам медной проволокой, дно и бока его были черными-пречерными — так въелась копоть. Этот чайник отец завернул в потертую клеенку и поместил в рюкзак с особой бережливостью. Потом он надел кепку, пиджак и сапоги, взял связанные бечевками бамбуковые удилища и стал ждать Иришку.

Она бы давно была готова, если бы не мама. Ведь частенько отец брал Иришку с собой на рыбалку, а все повторялось: и платок повязала неплотно, и носки теплые не положила, как будто на улице мороз, и от отца чтобы ни на шаг не отставала, и в воду понапрасну не лезла…

Отец терпеливо покуривал. Он знал, что теплые носки они из рюкзака не вынут и платок Иришка скинет, когда придут на берег, и вдоволь накупается. И мама это знала, но, видимо, иначе не могла.

Хорошо было шагать рядышком с отцом по вечереющим улицам города, теплым от прогретых за день домов и асфальта, чуть припахивавшего горчинкою пыли, но лучше всего стоять на перроне станции в толпе людей, тоже нагруженных рюкзаками, и смотреть вдоль поблескивающих рельсов туда, где вот-вот, как всегда неожиданно, появится глазастая голова электрички с желтыми нарисованными усами.

Из окошка вагона Иришка смотрела на бегущие полукругом хвойные леса, на березки, все ветки у которых были сбиты на одну сторону, на стрелочниц в смешных мужских фуражках, на домики, которые то смело подступали к насыпи, то внезапно, с грохотом, отскакивали в сторону. И пела про себя или вполголоса разные песни, и все они ладились с перестуком колес.

Высадились у деревянного столбика с дощечкой, размытой дождями, и направились к реке. Долго шли берегом, отец выбирал какое-то особое место, хотя попадалось много уютных заливчиков. Под обрывом тянулась песчаная полоса. Река на той стороне была совсем рыжей, а ближе к этой — синела, как ночью оконное стекло, и песок по ее краю казался совсем белым. Он был чист, будто подметенный, только изредка выступала плиточка серого камня. Отцу нужен был костер, может быть, и ключик с чистой водой — речная очень уж отдавала мазутом, — и они шагали, пока не увидели тесный высокий кустарник, сбегающий к самому обрывчику. Отец сказал, что кустарник, вероятно, прижился к ручью, там можно срубить и рогульку, и поперечину для котелка и для чайника.

Не кусты оказались вокруг, а искореженные, изувеченные какой-то страшной силой черемухи. Их стволы перекручивались, голые ветви падали на землю, извивались, стараясь от нее оттолкнуться. Трава под ними казалась грифельной. Вечернее солнце не добиралось сюда, и в сумерках было страшновато. Но отец оказался прав: в песчаной ямке с тонким звоном выбивался из-под земли, будто подвижной стеклянный колпачок, маленький ключик-студенец. У него не было сил допрыгнуть до ветвей, раздвинуть их и увидеть небо, он заполнял ямку и бесследно исчезал, выпитый ее краями.