Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

Вот штука-то: без нервов, но все – с живым, трепетным нервом живого искусства. А может, просто без «показухи»? Еще – это я тоже заметил – много режиссеров играют в режиссеров. Во имя самоутверждения, что ли.

Ну, вот... не знаю, ответил ли я на вопросы. Должно быть, нет, ибо не все еще сам додумал, не все испробовал в работе. Кроме того, на такой вопрос: «Каковы Ваши основные принципы работы с актером?» – я просто не в состоянии ответить – у меня нет никаких особенных принципов. Был бы хороший, умный человек – я с ним договорюсь, как нам лучше сделать дело. Под конец охота только еще сказать: почаще надо прямо смотреть в глаза друг другу – а не врем ли мы?

Не дело режиссеру «толмачить» свой фильм, когда он уже сделан. Поздно. Я знаю, любой режиссер, присутствуя «инкогнито» на просмотре своего фильма в кинотеатре, корчится и страдает. Он знает его наизусть, он «проиграл» с актерами все роли, каждый план (с дублями вместе) видел раз пятьсот... Он все знает и ничего сделать не может, ждешь, что тут засмеются, а тут молчат. Думаешь, что вот в этом месте будет тихо, а кругом, шевелятся, скрипят стульями, кашляют...

Режиссер театра, пережив премьеру, может что-то исправить в спектакле, драматург может спорить с режиссером и как-то повлиять на судьбу своего произведения, даже сценарист может, в конце концов, сказать, что его сценарий испортил режиссер. Что может кинорежиссер? Ничего.

Но если он ничего не может уже исправить в своем фильме (я не имею в виду здесь неудачный или удачный фильм: даже в самой удачной картине каждый режиссер, спустя время, найдет, что исправить, будь у него такая возможность), если ему не на кого «валить», то остается ему одна возможность: высказаться по поводу своего фильма. А если он его сделал именно таким, то, стало быть, он как-то определенно думает о жизни и о том, как, по его мнению, следует ее отображать в искусстве. Это я и хочу сделать – высказаться. Меня вынудили к этому два критика: Л.Крячко и В.Орлов. Но не хотелось бы только спорить с ними. Защищаться. Я знаю, как они думают, и хочу, чтоб они знали, как я думаю. Вот и все... Зритель нас рассудит.

Оговорюсь: Л.Крячко в своей статье не касается фильма «Ваш сын и брат», но она не согласна с концепцией рассказа «Степка», а он – как часть – вошел в литературную основу фильма. А основа тоже моя...

...Надо делать фильмы интересно. Великое дело – любопытство человеческое. У меня на родине, в предгорье Алтая, страшно много змей. Во время покоса, когда крестьяне выезжали в гористую местность и жили там иногда по месяцу (в 30-е годы), змеи донимали людей и животных. Их находили везде: в сапоге, который забыли занести в балаган (шалаш), в навильнике сена, который мужик поднял, чтобы бросить на стог, – вдруг упала оттуда на голову. В народе издавна бытовало поверье: убил змею – сорок грехов долой с тебя. На ребятишек моего поколения эти «сорок грехов» слабо действовали. Тогда какая-то русская умная голова додумалась, и стали говорить так: «Вот у змей ног вроде бы нету?» – «Нету». – «Есть. Поймай ее, кинь в огонь – увидишь ножки. Ма-алень-кие». И мы охотились за змеями, умели их брать и бросали в огонь. И правда, когда она прыгала в огне, что-то такое было у нее на брюхе, что-то маленькое, и много. С каким азартом жгли мы их и кричали: «Вон, вон они, ножки!»

Если разбудить в зрителе любопытство, заставить волноваться, переживать, сочувствовать хорошему человеку, ненавидеть паразита и прохиндея, радоваться умному и справедливому, он выйдет из кинотеатра и не потребует: «Кому я должен подражать?» Только надо, чтобы он сам верил. А чтобы верил, мы должны открыть ему правду. Это не мальчишки, которые «ножки» у змей видели, – художественную правду, правду искусства.

Теперь о своем фильме (еще оговорюсь: другие фильмы, какие разбирает В. Орлов в статье «Стрела в полете» в «Литературной газете» от 10/03 – 66 г., я не видел, поэтому говорю только о своем). Степан явно не «проходит» в положительные. Л.Крячко вообще боится, что он ей «саданет под сердце финский нож». У В.Орлова он «не выдерживает самого простого анализа...» Как и другие. Вообще мне показалось, что он скоро судит. «В семью Воеводиных вернулся из заключения сын. Праздник, и снова – долгая остановка. Пьющие. Сидящие. Поющие. Пляшущие. Говорящие вразнобой». И все. Трети фильма как век не было. Четыре с половиной газетные строчки. Я понимаю, можно одно слово сказать: «плохо». Но и то как-то легче.

Что я хотел?.. Вот сейчас начнется тягомотина: что я хотел сказать своим Степаном в рассказе и фильме. Ничего не хотел. Я люблю его. Он, конечно, дурак, что не досидел три месяца и сбежал. Не сбежал снова воровать и грабить. Пришел открыто в свою деревню, чтобы вдохнуть запах родной земли, повидать отца с матерью. Я такого дурака люблю. Могуч и властен зов Родины, откликнулась русская душа на этот зов – и он пошел. Не надо бояться, что он «пырнет ножом» и, «кривя рот, поет блатные песенки...». Вот сказал: не надо бояться, а как докажешь? Ведь сидел? Сидел. Но все равно бояться не надо. Я хотел показать это – что не надо бояться – в том, как он пришел, как встретился с отцом, как рад видеть родных, как хотел устроить им праздник, как сам пляшет, как уберег от того, чтоб тут не сломать этот праздник, и как больно ему, что все равно это не праздник вышел... Не сумел я, что ли? Это горько. И все-таки подмывает возразить. Да какой же он блатной, вы что?! Он с пятнадцати лет работает, и в колонии работал, и всю жизнь будет работать. А где это видно? А в том, как он... Нет, если не видно, то и не видно, черт с ней. Странно только, я думал, это видно.

Ну ладно, Степан Степаном. А весь фильм? Еще ведь шесть частей, еще – отец, Игнаха, Максим, Васька, Вера, мать...

Отец... В.Орлов совсем не обратил на него внимания. А он для меня самый дорогой старик. Один он остался, семьи, по существу, нету – сыновей нету. Это драма, но она не кричит. Ему больно, что сыновья уходят от земли, где вырос он сам, где жили его отец и дед... А что сделаешь? Да еще уходят так легко, как старший Игнатий.

Вообще грустно, когда деревня остается пустая, когда не слышно...

(Статья не закончена)

Мы с некоторым волнением предлагаем вашему вниманию нашу последнюю работу – «Печки-лавочки». С волнением вполне понятным, потому что приехали к вам снимать новую картину. Это накладывает на нас дополнительную ответственность. По последней работе вы будете судить, что мы в состоянии сделать. Я потом расскажу о новом фильме, о чем он, почему в вашем городе. А сейчас два слова о том, что вы пришли посмотреть.

Фильм мы снимали год назад, вернее, сдали год назад. Он немного задержался с выходом, но, тем не менее, вышел на экраны, идет по стране, идет, как нам кажется, неплохо. Мы этому очень рады. Хотелось бы, чтобы и вы сегодня его приняли хорошо. Но это от нас теперь уже не зависит, что сделано – то сделано.