Василий Шукшин - Охота жить [сборник]

Трактор с трудом пробивался; он то круто полз вверх, то по самый радиатор зарывался в сугроб, и тогда особенно натруженно, из последних своих могучих сил ревел, выбираясь, дымил, парил, дрожал, лязгал, упорно лез вперед. Колька был отличный тракторист.

Увидев занесенную машину и Митьку около нее, Колька остановился, оставил трактор на газу, вылез из кабины.

– Припухаешь?!

– А?!

– На!.. Канистра живая?

– А?!

Ветер валил с ног; дул порывами: то срывался с цепей, тогда ничего вокруг не было видно, ровно и страшно ревело и трещало, точно драли огромное плотное полотнище, то вдруг на какое-то время все замирало, сверху, в тишине, мягкой тучей обрушивался снег, поднятый до того в воздух. И снова откуда-то не то сверху, не то снизу ветер начинал набирать разгон и силу...

Обследовали машину: буксировать ее можно только двумя или тремя тракторами. Начали перетаскивать продукты на трактор.

– Канистру уговорил?!

– А што я подыхать должен? Начальник там?

– Там!

– Пусть он про меня в газету пишет, пала... Как я чуть геройски дуба не дал!

– В канистре много осталось?

– А?

– Много тяпнул?!

– Там хватит... – Митька захлебнулся ветром, долго кашлял. – Всем хватит!

Поехали обратно.

запел во все горло Митька; душа его ликовала: не пропал.

Колька терпел, терпел, отдал ему рычаги и занялся канистрой. Отпили немного, смерили проволочкой – сколько осталось. Еще малость отпили.

Доехали, как по горнице босиком прошли: легко и весело.

Их ждали, их давно ждали. Всем скопом кинулись перетаскивать продукты в избушку. Зеленую канистру занес сам начальник и поставил под нары. Шумно сделалось в тесной избушке.

Хмельной Митька начал куражиться.

– Начальник, заметку в «Трудовую вахту»: «Исключительный поступок Митьки Босых». Я же мог вполне повернуть назад! Мог? Мог... И мне говорили, что не доедешь. Я их послал вдоль по матушке и поехал, пала. Я же вполне мог дуба дать! И вы бы куковали тут...

– Сколько выпили? – спросил начальник у Кольки.

Колька хмурился: хотел казаться трезвым. Ну, если и выпил, то так – самую малость, для согрева.

– Не знаю, – сказал он. – Расплескалось много.

Начальник заглянул в канистру, взболтнул содержимое...

– Полтора литра, – достал блокнот, записал. – С получки вычту.

Всем налили по полстакана спирту. Митьке не налили.

– Хватит, – сказал начальник.

Митька взбунтовался, полез к начальнику:

– Так? Да? Я же чуть не погиб, пала!..

Начальник выпил свою порцию, скривил большой рот, закусил хлебом.

– Большеротик! – горько орал Митька. – Я же привез, а ты...

– Спокойно, Босых. Заметку напишу, а спирту не дам. Ты свое выпил. А то будешь не Босых, а – Косых.

Огромный Митька сгреб начальника за грудки.

– Да я же мог весь выпить!..

Начальник оттолкнул его. Митька снова попер на него с кулаками... Начальник, невысокий, жидкий с виду мужичок, привстал, не размахиваясь, ткнул Митьке куда-то в живот. Митька скорчился и сел на нары. С трудом продыхнул и пожаловался:

– Под ложечку, пала... Ты што?.. Налей хоть грамм семисит?

Все посмотрели на начальника.

– Нет, – сказал тот. – Все. Иди ешь.

– Не буду, – капризно заявил Митька. – Раз ты так – я тоже так: голодовку объявлю, пала.

Засмеялись. Начальник тоже засмеялся. Смеялся он неумело, по-бабьи звонко. Он редко смеялся.

– Хошь, счас всем скажу? – спросил вдруг Митька, угрожающе глядя на начальника. – Хошь?

– Говори, – спокойно сказал тот.

– Нет, сказать?

– Говори.

– A-а... то-то.

– Что «а-а»? Говори, – начальник внимательно, с усмешкой смотрел на Митьку. Ждал.

Все стихли.

Митька не выдержал взгляда начальника, отвернулся...

– Сижу на нарах, стос мечу! – запел он и полез на нары. Еще раз напоследок попытал судьбу: – Пиисят грамм? И – ша! И ни звука. А? Иван Сергеич?

– Нет.

– Все – убито, Бобик сдох. Да ты начальничек, ключик-чайничек!.. – еще пропел Митька и затих, заснул.

– Ну, Митька... Откуда что берется? – заговорили лесорубы.

– Посиди там – научишься.

– Да, там научат.

На начальника посматривали с интересом: что такое знал о нем Митька?

Начальник как ни в чем не бывало с удовольствием жевал сало с хлебом, запивал чаем.

– Нет, я-то ведь тоже чуть дуба не дал! – вспомнил Колька. Он добавил к выпитому дорóгой, и его заметно развезло. – Туда ехал, у меня заглохло. Я с час, наверно, возился... Руки поморозил. А оказывается, выхлоп подлючий снегом забило!.. Бензину налил, выжег его... А сам чуть не сгорел: во! – показал прожженный рукав фуфайки. – Плеснул нечаянно, он загорелся...

– Прокладку не пробило? – спросил начальник и опять засмеялся неожиданно высоким женским смехом.

– Когда ты забудешь про эту прокладку? Ты што, всю жись теперь будешь?!

– Нет, – серьезно сказал начальник. – Иди спать. А мы отдохнем малость, жирок на пупке завяжется, и пойдем крышу привяжем. А то ее расколотит всю об лесины. Или унесет совсем.

Колька полез к Митьке на нары.

Лесорубы закурили после сытного обеда.

Начальник достал блокнот, устроился за столом, начал писать заметку.

«Самоотверженный поступок шофера Дмитрия Босых и тракториста Николая Егорова».

Написал так, подумал, зачеркнул. Написал иначе:

«Лесорубы спасены!»

Опять зачеркнул. Написал:

«Тов. редактор! У лесорубов на 7 участке еще до бурана кончились все продукты. Им грозила крупная неприятность. И только благодаря умелым действиям шофера Д. Босых и тракториста Н. Егорова продукты на участок были доставлены».

Начальник прочитал, что написал, и остался доволен.

– Иван Сергеич, – спросил один лесоруб, – если не секрет: что такое хотел сказать Митька?

– Митька?.. – начальник криво улыбнулся. – Мы с ним в одном лагере сидели. Он в моей бригаде был.

– Так вы што... тоже?..

– Двенадцать лет. А Митька теперь шантажирует, – начальник снова не сдержался и – в третий раз за этот день – закатился звонким своим искренним смехом. Отсмеялся и сказал убежденно: – Но он ни за что, ни под какой пыткой не сказал бы. Это он спьяну решил малость пошантажировать. Он отличный парень.

– А за что, Иван Сергеич?

– Сидел-то? Сто шестнадцать пополам. Ну, пошли, братцы, найдем крышу-то.

Начальник оделся, взял веревку и первый вышел из избушки в крутой, яростный ад.

Буран снова набирал силу. Он, кажется, зарядил на неделю – февральский.

Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит, тихо... Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже – не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, – сердце замирает от необъяснимой, тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей. Они помнятся.