Юрий Красавин - Хорошо живу

— Хорошо!

Встал и пошел по микрорайону, загорланил, клоня голову к мехам:

Одной комнатой квартира Пожидаевых выходила на улицу — тут ничего интересного: идут и идут машины, налево и направо, маленькие легковушки и большие автобусы, фургоны, самосвалы, грузовые с прицепом и без. А всеми другими окнами квартира смотрела во двор, четко ограниченный четырьмя крупнопанельными домами.

Зимой во дворе бело. От каждого подъезда веером протоптанные во все стороны дорожки. А когда по весне сошел снег да оттаял грунт — вот тут стало худо. К дому подойти можно было по единственной асфальтовой полоске, а со всех других сторон только глинистая земля да вода. Лужи стояли целыми озерами и никуда не уходили. Даже самые мелкие были коварны: под тонким слоем воды полуметровый пласт жидкой глины.

Старику казалось странным, что дома в микрорайоне стояли непоколебимо. Казалось, они должны были погружаться в эту трясину, в которой так легко вязли люди.

Смельчаки пускались напрямик от дома — это кому спешно на работу, им некогда обходить. Тут случались казусы смешные и досадные.

Старик, стоя у окна, мысленно советовал: «Куда?! Куда ты? Вон там иди, на бугорок, оттуда на носилки сломанные… строители бросили, мать их! Руки кому-то обломать бы за это. Хорошие, вишь, носилки, только ручка одна переломилась… Стой! Дальше на доску, вот так… Не ходи туда, дура, не ходи, дурища! Говорю: куда поперлась-то! Ишь, сумочкой помахивает, фу-ты ну-ты! Ты и прыгать-то не умеешь, тут прыгать надо… Ну вот, пошла, влезла по уши. Не говорил ли тебе? А еще в капроне и очки на носу. Так тебе и надо. Иди теперь домой, отмывайся».

Нет, вот невестка Евгения Евгеньича не полезла бы через грязь. Женщина она строгая, самостоятельная, держит себя высоко. Это надо видеть, как она лужи обходит! Чинно, аккуратно, неспешно. Хоть на пожар — бегом не побежит. Хоть версту крюку сделает, но чтобы по асфальту.

«Ах, свиненок, и тебе спешно надо! Думал, коли в сапогах, так и перейдешь? Да еще дружка с собой взял. Ну вот, и сидите теперь оба, загорайте…»

Так стоял он у окна, и то, что видел, шло как-то мимо. Случалось что-то, происходило, совершалось — он был лишь сторонним наблюдателем. Вся жизнь шла мимо — это старик впервые почувствовал здесь, в городской квартире сына, стоя у окна. Он был на тихом острове, а вокруг плескалось, пошумливало житейское море.

Однажды завязли две девчонки. Старик минут десять страдал за них: и советовал, и ругал, да толку-то что? Никто ж его не слышал! Он не выдержал, надел сапоги и пошел выручать девчонок. Обе они завязли так глубоко, что он едва их вытащил, да и то сапожки ихние остались. Пришлось обеих босых по очереди тащить до подъезда. Шапку кинул на бетонную ступеньку лестницы: «Становися на шапку, а то ноги застудишь». Потом уж сапожки девчонкины доставал, а пока пыхтел — сам увяз, еле вылез. Вывозился в грязи, долго соскребал с ног липкую глину, однако домой вернулся повеселевший, довольный, словно бог весть какое дело совершил.

В каждую пору весенней слякоти старик вспоминал старшего сына, погибшего весной сорок второго года. В последнем письме тот писал, что воевать приходится в болоте: окопа поглубже не выроешь, и в мелком-то вода стоит по колено; писал, что целыми днями сидит он на корточках, как кулик, и даже спит на корточках. Головы не поднять и носа не высунуть — немцы садят из минометов. Одежка вся насквозь мокрая, хоть выжимай, а в сапогах бултыхается вода. Вот так он воевал да где-то в ту пору и сложил голову…

Старику больше всего горько было, что сына похоронили в болотистой земле. Даже не факт самой смерти казался ему ужасным — смерть на фронте дело обычное, — а то, что человека зарыли в болоте. Не на возвышенном месте, где обычно располагаются кладбища, а скорее всего наоборот — где-нибудь в низинке, в овраге, в сырости. Ведь, наверно, в могиле стояла вода, когда хоронили его сына.

«Вот в такой земле, — думал старик, стоя у окна, и было ему зябко и холодно. — В такую вот грязь положили моего Михаила. Не выспавшись, не поевши, не сменивши белья, — и помирать. Да еще ложиться в такую могилу…»

Он не боялся смерти ни на фронте, ни теперь. Во всяком случае, никогда не думал о ней. Теперь, доживая свои последние годы, старик не думал о смерти, пожалуй, именно потому, что со смертью у него все будет благополучно: она придет в свой час, и его похоронят неторопливо и степенно, соблюдая все обряды и обычаи, вот как умерла и как была похоронена его старуха. И поплачут над ним, и скажут сочувственные, скорбные слова — все чин чином.

Такая смерть не страшна. Что ее бояться! Пожил свое, чужого века не заедая, и совесть его спокойна, можно уходить.

Другое дело — гибель старшего сына. Она не по законам природы и не по законам человечества. Она противна естеству и всему устройству мира. Душа сына кричала теперь в старике от обиды и великой несправедливости. И это уже безвозвратно. Что тут поделаешь! Война виновата.

«Ишь, вода не уходит никак, глина тут. — Старик хитрил в мыслях, старался отвлечься от тяжелых раздумий. — Вон там самое гиблое место. Нет, досками тут не поправишь дороги, надо лужу ту спустить, сразу суше станет. Эту лужу туда, а ту — в следующую».

Сверху-то хорошо было видно, как и что.

Старик оделся, вышел на улицу, постоял у подъезда. «Заступ бы, да где возьмешь!.. Ну и жители! Ни заступа у них, ни топора с пилой. Как живут? — говорил он мысленно сам с собой, не замечая, что и губами двигает, и плечами пожимает. — А живут ведь…»

Вокруг дома валялось множество дощечек, битых кирпичей да и целых немало. Старик досадовал, глядя на все это: кабы такое богатство валялось в деревне! Давно прибрали бы, определили к месту: битые кирпичи — на печку, деревянную щепу — на дрова, обрезки досок сгодились бы на мелкие поделки. А тут никому не нужно, никто на это не зарится. Чудная жизнь! То, что явно имеет цену, тут не имело никакой цены. Возьмись подбирать, складывать к месту — засмеют. И в самом деле — куда? зачем?

«Знамо, в богатой семье крошки со стола не собирают», — вздохнул старик. Он набрал охапку дощечек и ступил с асфальта на мягкую землю. Пробирался между лужами, по кучам оттаявшего грунта осмотрительно, иногда бросая под ноги дощечки.

На этот пустырь по осени, да и зимой, свозили землю из котлована. К тому же через микрорайон прокладывали прошлым летом линии водопровода и канализации, и все эти рвы и канавы небрежно, кое-как заровняли бульдозером. Теперь под кучами песка и глины подтаивал спрессованный, заледенелый снег, они оседали, расплывались.

Лужи стояли на пустыре глубокие, и отражались в них весеннее небо с пухлыми облаками, телевизионные антенны над крышами многоэтажных домов, стрела ближнего башенного крана. Здесь, на окраине города, явственно слышалось пение жаворонков над недальним полем, и ветер был совсем негородской — с запахом отошедшей земли, травяной прели из низин да еще с горьковатой примесью зеленеющих тальников. Старик остановился, придерживая шапку, поглядел на небо, ладонью прикрыл довольную улыбку: «Небось жаворонки недавно селились здесь, где я стою, да вот люди их потеснили. Потеснить-то потеснили, а птахи знай жмутся поближе к родному месту. Родина тут у них, а родина для любой твари много важит… Небось тоже жавороночьи деды-прадеды тут жили, и все такое…»