Ким Балков - Байкал - море священное

На строительстве были заняты не только вольнонаемные рабочие, широко привлекались ссыльно-каторжные и арестан ты, а также ссыльнопоселенцы. По согласованию с железнодорожным управлением им определялись срок и место работы, размер заработной платы. Был учрежден институт земских заседателей и урядников, которые осуществляли надзор за ущемленными в правах людьми. Впрочем, эти, последние, охотно шли навстречу пожеланиям правительства, поскольку им сокращался срок каторги на одну треть, а ссылка почти наполовину.

Люди разные, так не похожие друг на друга, сошлись на маленьком клочке земли, и тесно им было, и неприютно. А вокруг, куда ни кинешь взгляд, тайга, разное про нее слышали, а больше пугающее своею загадочностью и суровостью. Бывало, что и у вольнонаемного вдруг сожмется сердце от недоброго предчувствия. А что до «каторги», так у той и вовсе на душе неспокойно. Где потруднее, куда другой сроду не сунется, гонят ее, горемычную. Сколько же их, «полосатеньких», сорвалось с крутых скальных полок и с каменных арочных виадуков и бесследно исчезло в глубоких сибирских падях, где даже в ясную солнечную погоду сумрачно и глухо! А сколько их раздавлено в темных тоннелях неподатливою породою! Сочтешь разве?.. Ничего-то не осталось от них на грешной земле, памяти даже… А может, и не так, и что-то все же остается людям? И песчинка малая вдруг да и блеснет посреди дороги червонным золотом, и спрыгнешь тогда с телеги, нагнешься, возьмешь в руки эту песчинку и долго дивуешься ею, яркая в лучах солнца, чуднее чудного, но уйдет солнце за ближнее облачко — и потемнеет песчинка, и грустно сделается, и не сразу поймешь и примешь сердцем это превращение, и долго мысленно будет видеться золотом блеснувшая песчинка. Может, и с нами со всеми так?.. Изрыта земля вдоль и поперек бугорками, и не подле каждого деревце… А пройдешь глухою и близ деревеньки степью, окинешь взглядом бугорки — и подумаешь, что под каждым из них чья-то жизнь, короткая ли, долгая ли, богатая ли па события, нет ли, — и проснется в душе что-то, и горько и сладостно станет, словно бы не они, чужие, а все ж сделавшиеся сродни тебе, лежат в земле, а ты сам… и пришел к твоему вечному пристанищу добрый человек, и вспечалилось ему, но ненадолго, нет… Вспомнил он про виденную третьего дня на проселочной дороге золотом блеснувшую песчинку и подумал, дивясь неожиданности сравнения, что эти бугорки — как та песчинка: не встреться она на пути, и все было бы скучно, серо, обыденно, и дремал бы мозг еще долго, и не всколыхнулось бы, не взыграло воображение. Значит, и эти бугорки нужны ему, живому?.. Может, для того и нужны, чтоб не остыла память и душа не сделалась холодною и равно одинаковою со всеми?.. А бывает, наверно, и так. Да что там!.. Иваны, не помнящие родства, немало их нынче бродит по земле, шальные и дерзостные, то за одно примутся, то за другое, а все не по нраву им, и в глазах скукота, и на людей смотрят с усмешкою, будто знают про них что-то, о чем другой п не догадывается. Знают ли?.. Спросишь у такого: откуда родом, парень?.. И не ответит сразу, если даже и захочет, а уж про то, кем был дед или прадед, про это и не спрашивай.

Шальные и дерзостные, но тогда отчего мне жалко их? Все-то чудится: не живут, а лишь делают вид, что живут, и смеются тогда, когда хочется плакать, и вовсе не потому, что такие уж ершистые, все б вперекор делали, а просто не умеют плакать, не обучены…

Года три назад шел я по Кругобайкальской железной дороге, не обходя темных и теперь уже не живых тоннелей, поезда нынче катят по другой магистрали, высоко поднявшейся над этою, прежнею. Шел, и чувство грустное, нежное владело мною, и я видел людей, которые уже давно живут в моем воображении, и говорил с ними, случалось, что и спорил… Вот здесь, на сороковой версте, в те годы стоял рабочий барак, но жили в нем не вольнонаемные, а каторжные. И был среди них Большой Иван, власть над другими имел великую, сам урядник опасался спорить с ним. Большой Иван никогда не работал, его урок выполняли другие и не видели в этом ничего обидного для себя. Но это было вначале, а потом случилось что-то с каторжными, и даже самый слабый из них уже не робел перед Большим Иваном, и голову держал высоко, хотя не однажды был бит нещадно. Но, отлежавшись, опять делался прежним. Смущение пало на Большого Ивана, и он едва ли не в первый раз по приезде сюда вышел из барака и увидел тайгу, суровую и грозную, шумела она кронами высоких деревьев, заслоняющих небо, нашептывала о чем-то… И хотел бы Большой Иван разгадать, про что нашептывала, да была у него душа стылая, неприветливая, оскудевшая на доброту в долгих и злых скитаниях, не сумел ничего разгадать… Подозвал к себе того, слабого, спросил про то, что нечаянно пришло в голову, и услышал в ответ:

— Ко всем она одинакова, тайга, к сильному ли, к слабому ли. Осердясь, сомнет в одночасье. Про то и нашептывает.

Мы все равны перед нею, и нету меж нас атамана, один подле другого, плечо к плечу, так и держимся.

Услышал Большой Иван, и пришлись эти слова не по сердцу не хотелось делить власть ни с кем. Постоял в раздумье, ушел в тайгу, долго, пока и вовсе не сделалось темно, бродил черными тропами, и мысли в голове были, как эти нехоженые тропы, тоже черные. А потом, крадучись, подошел к бараку с охапкой сухой соломы в руках, подпер узкую тесную, двоим не разойтись, дверь толстой жердиною и подлюг. Оконцы в бараке узкие, на сибирский манер, и головы не просунешь, затянуты тусклой слюдяною пленкою.

Недолго пробыл возле барака, поглядел, как живо и весело взялись языкатые сполохи, побежали по стенам, ушел, стеная, в тайгу. А на сердце что-то вроде жалости к бывшим сотоварищам, но маленькой и робкой была жалость, шевельнулась только и тут же исчезла, придавленная всегдашней угрюмостью, сквозь которую света белого не увидишь. Ходил по тайге и оставлял следом за собою горящую солому подле сухих стволов берез и осин. А земля и без того пышет жаром, и ночь нипочем, не осилит дневного зноя, висит в воздухе неуступчивый, каленый…

Заполыхало окрест, разбежался огонь на десятки верст в разные стороны, и звери очумело метнулись к Байкалу, надеясь сыскать в прохладных волнах защиту. И люди туда же кинулись… Но не все дошли, огонь оказался проворнее, обложил со всех сторон, и страх, и отчаянье пропитали воздух, далеко слышны были людские проклятья. Случалось, доходили до Большого Ивана, и тогда он останавливался, прислушиваясь, и злая усмешка кривила лицо, уже и не то, привычное в холодной непроницаемости, которая пуще больших темных рук пугала «каторгу» и заставляла подчиняться чужой и недоброй воле, другое нынче лицо у Большого Ивана, пепельно-серое, с красными пятнами от ожогов, не спокойное и властное, безумие коснулось уже огрубелых и суровых черт… Носился Большой Иван по тайте, как очумелый, потеряв себя, прежнего, неторопливого в движениях, кричал, обеспамятев, оставляя пожоги там, где земля еще не облита огнем: