Ким Балков - Байкал - море священное

А потом ушел в царство теней отец мужа, а скоро мать его их осталось двое, нет, не двое, под сердцем у нее уже давала о себе знать новая жизнь. И однажды она сказала об этом мужу, и тот обрадовался. Но ребенок родился слабым, и они не смогли поставить его на ноги, он умер. Она долго не наводила себе места, видела, что и Баярто страдает. И все же надеялась, что через год-другой станет матерью, но злые духи оказались сильнее. Дети, появившись на свет, не задерживались в юрте, уходили за черту. Баярто был белым шаманом, и скоро она поняла, что злые духи мстили ему за это, хотели, чтоб он поклонялся злу. Но он любил людей и высшим наслаждением считал делать им добро. И в самую горькую для себя минуту не отступал от своего понятия о жизни, и она не упрекнула его, словом не обмолвилась, что ей плохо, а потом привыкла к тому, что по-другому уже не станет, хотя и догадывалась: Баярто не согласен с нею, он еще долго мечтал о наследнике и надеялся, что добрые духи помогут.

Не помогли. В конце концов и он смирился, и все же, она чувствовала, какие-то сомнения мучили его, и даже во время камлания, когда он подчинен не себе, а высшему существу, которое одно правит его поступками, вдруг да и появлялось в искаженном от напряжения лице что-то безысходное, и никто не видел этого, но она-то видела и пугалась за него. Шли годы, а сомнения, однажды зароненные в сердце, не проходили, ее не обманешь. Когда б могла спросить у Баярто, что мучает его, спросила бы. Но не считала себя вправе и молчала. Ее волнения сделались еще больше, когда прослышала о том, что к Баярто приходили служители желтой веры и говорили с ним, чего-то требовали… Как бы она хотела все знать! Но муж не замечал ее вопрошающих взглядов и виновато улыбался, и лишь однажды сказал:

— Я не отойду от веры отцов и дедов. Не могу этого сделать. Не могу…

Она не стала спорить, хотя знала, что он едва ли сможет справиться со служителями желтой веры, их власть уже простиралась на десятки улусов. Баярто находился словно бы в кольце, только в их улусе люди были еще верны старой вере, но и тут она не могла продержаться долго. Баярто понимал это и все ж не сделал ничего, что стало бы угодно дацану.

Старуха шла по тропе, держа в руке палку, не помнила, когда взяла ее в руки, но и тут увидела добрый знак: кто-то хотел помочь ей. Впрочем, это наверняка Баярто, вон и тень его, множество теней, теперь уже не длинные, а короткие, рваные какие-то, то упадут на землю едва ль не под ноги, а то расступятся, будто желая дать дорогу.

Баярто беспокоится за нее, надо думать, заметил, как она слаба, и старуха благодарна ему за это. Глядела на тропу и видела чей-то след на белом снегу, и решила, что это Баярто проложил для нее дорогу, что-то сказала негромко, и почудилось, что муж услышал: зашумели ветви деревьев, на землю упали хлопья снега.

Хорошо, что она не одна. Это чувство жило в ней с того дня, как добрые духи поселили в юрте белого человека.

И даже когда он уходил, порою надолго, она не чувствовала себя одинокой, знала, что и у него есть дела на земле. Она и нынче не затревожилась бы, но на сердце что-то… и никуда не денешься от этого, болит, ноет, и уж не стало сил терпеть. И тогда она пошла и кажется, сделала правильно. Баярто, по всему видно, по душе это ее решение.

Старуха шла по тропе, задумчивая и строгая, вся в себе и, — о, какое же это удивительное ощущение! — она словно бы растворилась в том чувстве, которое жило в ней, и уж ничего другого не замечала, а если и замечала, принимала всего лишь как часть этого чувства… Старуха по-хозяйски спокойно и домовито прислушивалась к себе, к легкому и вроде бы ни к чему не обязывающему беспокойству, которое теплилось, прозрачною дымкою обволакивая все, про что теперь ее мысли… Беспокойство было понятное: я уж стара и могу не дойти…

Старуха не знала, долго ли шла, наверно, долго: в теле накапливалась усталость, и эта усталость была не в согласии с уверенностью, которая в душе, и старуха не могла примирить их, но все ж не оставляла своих попыток, и это толкало ее вперед, вперед… А лес делался суровее, темнее, сквозь кроны деревьев не всегда пробивался солнечный свет, снежные наносы подле стволов сделались серые и скучные.

В глаза попала хвоинка, и старуха остановилась, сняла варежку, поднесла к лицу руку… И — вздрогнула, попятилась, почудилось, будто обвалилось небо и куски от него, красные, синие, белые, легли на деревья, придавили, и вот уж и они, смятенные, дрогнули, с трудом удерживая непосильную ношу, того и гляди, упадут на землю, обессилев. Стало страшно, мысли старухи сбились с четкого, определенного ею самою ритма, стушевались, и легкое, под прозрачною дымкою беспокойство рассыпалось, растворилось в том ужасе, который охватил старуху. Глянула вокруг обеспамятевшими глазами, деревья шевелились, клонясь все ниже, вон уж и корни показались из земли, розовые и слабые, и желтая пыль поднялась, и уж ничего не видать… Старуха вытянула перед собою руки и, шепча что-то, а скорее, призывая на помощь Баярто или хотя бы тень, множество теней, сделала шаг в одну сторону, в другую, но всякий раз натыкалась на шевелящиеся стволы деревьев. Закричала пронзительно, и в этом крике бывалый охотник услышал бы боль смертельно раненной изюбрихи, которая оставила в молодом березнячке своего, еще на слабых ногах, детеныша и уж не придет к нему…

Старуха стояла посреди сдвинувшихся с места, словно бы норовя пуститься в какой-то сумасшедший перепляс, толстых крепкоствольных кедров, и иа груди ее все рвался и рвался этот крик… В нем была она вся, потерянная среди людей, отчаявшаяся, она надеялась хоть одним глазом поглядеть на зимовье, но теперь поняла, что не дойдет, и не сумела справиться с обидою на жизнь, что не пожелала пустить ее на ту сторону… Думая так, она была недалека от истины. Как раз теперь, когда она, почти обезумевшая, пыталась отыскать хоть что-то похожее на недавнюю тропу, строители Кругобайкальской дороги закладывали заряд тола под другую скалу, недалеко от уже осыпавшегося на землю мелкими сколками и острыми камнями бугра. А потом подожгли тонкий, пятнистой змеею упавший на зеленое шнур и побежали в укрытие. Грохнул взрыв, еще более мощный, чем первый, старуху качнуло, ударило о дерево, и крик, что все еще рвался из ее груди, захлебнулся, осекся, сделался слабым и писклявым, пока не заглох вовсе.

Старуха лежала на снегу, раскидав руки, и все теми же обеспамятевшими глазами смотрела на синий клочок неба, не закрытый высокими ветвями. Казалось, она умерла, так было неподвижно и холодно ее лицо, но нет, это лишь казалось, скоро жилочка, пересекшая лоб, дрогнула, сдвинулась с места, забилась горячо. Старуха хотела поднять руку, чтобы убрать с глаза хвоинку, но не хватило сил, и тогда она моргнула, и с длинной черной ресницы скатилась слеза, а потом и сама хвоинка, и сразу стало лучше видно, синий клочок неба осветился, мягкий и непрестанно движущийся, и это сказало старухе, что она не умерла, если б было по-другому, не смогла бы ничего разглядеть. Но это не обрадовало, а когда возвратилась память и она мысленно попыталась воссоздать все, что испытала, пуще того расстроилась.