Ким Балков - Байкал - море священное

Было в Христе такое, во всем его облике, возвышенное и гордое, что не давало Филимону возможности поступить так, как в любом другом случае он поступил бы, ни минуты не мешкая. Ну, а Киш, догадывался ли он про это? Догадывался и не верил, что так уж шибко поменялся Лохов, неожиданно сделавшись хозяином на деревне и рядчиком на «железке». Думал, играет, а как срок выйдет, опять станет робким мужичком, каким знавал прежде. Дивно было глядеть, как выворачивает бывшего приятеля, казалось зыбким и неправдашним положение, которое тот нынче занял, придет день — и все станет на свое место. Но что-то задерживался этот день… Видел, новый рядчик нисколько не лучше прежнего, а может, даже поизворотливее, половчее, так иной раз прижмет рабочих штрафами, что те и рады бы податься отсюда, да некуда. Сказано умным человеком: везде хорошо, где нас нету. Случалось, говорил:

— Ты, Филька, гляди, не поломай шею. Не ровен час…

Лохов делался белым, и руки дрожали, отвечал, заикаясь:

— Не лезь в мои дела без путя. Не учи, сам ученый.

Потом Христя и предупреждать перестал и удивляться, новые дружки завелись, отчаянные, сорви-головы, похожие на него: там-то, в груди, тоска неизбывная по дивному краешку земли, дойти бы до него и осесть, и сделается тогда чудно, и будут люди — братья…

Про то и сказывали новые дружки, и глаза у них блестели, удаль нездешняя зрилась в них и отчаянье. А еще сказывали: несправедливо устроен мир, неладно, когда у одних все, а у других ничего, и надо бы так перевернуть, чтобы у всех все было, поровну чтоб и радости, и горести… Есть такое царствие, сказывали, анархия прозывается, всему голова, захотелось, к примеру, полюбить дворяночку, теплая, слыхать, падкая на мужичью ласку, что ж, иди и люби, никто не указ, а пожелал понежиться в жаркой купецкой постели, тешь душу, потому как живешь по новому правилу!

Чудно Христе слушать про это и радостно. С вечера, придя с урока, до поздней ночи просиживал с дружками-приятелями, разной напасти повидали, на каторге маету мяли, в побегах не однажды смертным боем биты бывали — выжили, а теперь, значит, выпало им тянуть мотягу на «железке» под присмотром тюремного начальства. Верилось и не верилось Кишу: чудно все же, чтоб каждому поровну, без обиды, возможно ль такое?.. Небось царь-батюшка с министрами не сподобятся встать в один ряд с мужиками, небось разобидятся, коль им скажут… А все ж сладостна даже мысль об этом и — жутковата.

Стронулось что-то в душе у Христи, и все, чем жил, таким маленьким показалось, неинтересным, что жуть брала, как же он мог так жить, ни про что не ведая, а уж на Лохова и вовсе перестал глядеть: ну его, пущай тешит поганое сердце, недолго еще… И это было удивительно не только для самого Лохова, который решил, что подмял-таки под себя бывшего товарища, но и для Сафьяна, для всех, кто тянул лямку на артельной работе.

Про Кольку Ланцова говорил Киш новым дружкам-приятелям, про дела его дивные, и те слушали со вниманием и мечтательно прикрывали глаза: вот бы его к нам… Была думка об этом и у Христи, да где ж найти Кольку Ланцова, люди только и знают, что сказывают: вроде бы надысь видели отчаягу в соседской деревне, а уж куда потом подался, не ведаем. И в соседней деревне то же: бают, захаживал не один раз, родом-то из здешних мест, но где нынче обретается, не слыхали…

Киш не сыскал Кольку Ланцова, с тем и пришел к дружкам-приятелям, обрадовались ему, заговорили наперебой… про войну с Японией, что унесла тысячи жизней, про гнилые щи, которыми нынче кормят на подрядной работе у немца, про разное-прочее… Пора, дескать, потрясти маленько власть недобрую, от дьявола, авось да раскачаем, вон и солдаты, коих скопилось в рабочем поселке множество, злые ходят, поезда нынче то ли движутся, то ли стоят на месте… Подтолкни маленько солдат, и пойдут следом, не моргнув глазом.

Слушал Христя, и закипало на сердце: ах, как славно, как хорошо!.. Но спросили бы у него, что же славно, не сумел бы ответить. На веру принимал слова дружков-приятелей, а про то, что на «железке» нынче надо б хуже, да некуда: рядчики и подрядчики и вовсе сошли с рельсов, одолели штрафами, пойдешь получать денежку, а там ласково: тебе, милай, нету, штрафы слопали — знать, не умел в деле, не сноровист, на собственном горбу испытал. Лохов в ряду других — не последний, к тому ж рука у него в конторе, на пару с Иконниковым гребут денежку и хозяина за нос водят, должно, обчистят скоро, неладное что-то с ним, как в уме повредился: то у любушки, на виду у честного народа, сиживал долгие часы, то по рабочему поселку бродил, неведомо что ища, а то в тайгу шел и шастал, будто тать… Стронулся с привычного круга человек! Но да ладно, хозяйская забота — но мужичья не про нее надобно думать в первую голову.

С неделю назад слух разнесся: лихие людишки, что работали под землею, на расчистке тоннеля, повязали конвой и кинулись к станции, кутерьма там теперь… А на расчистке дружки-приятели Христины. Услыхал, побежал на станцию, и впрямь — кутерьма, народу не приведи сколь: тут и рабочие, и солдаты, и другой, незнакомый Кишу, люд, и все страшные, обросшие дурным волосом, изголодавшиеся.

А начальства не видать, попрятались, поди, со страху.

На путях вагон стоял, и надпись на нем строгая, по всему, оружие в вагоне, но солдаты о другом кричат:

— Генералы у пас дрянь! Продались японцу. А царь батюшка заместо пушек шлет иконки. Нетто станешь воевать имя?..

Христи чувствовал себя в разгоряченной толпе как рыба в воде, тоже шумел об чем-то, чувство единения с людьми росло, ширилось, захлестывало. Славное чувство! Ах, как-хорошо, оказывается, знать, что вокруг тебя люди, и они думают о том же, о чем и ты, болеют темп же болями.

— Кратцы! Родные мои!.. — кричал Киш, и слезы бежали по щекам, и он долго не замечал этого, когда ж во рту появился солоноватый привкус, с недоумением провел по лицу Жесткой ладонью и опять закричал…

Он плохо понимал себя в те минуты, но до последнего дня своего станет вспоминать их как самое дорогое, что было в жизни.

Сказал кто-то:

— Кратцы, а ить в вагоне хлебушко. С Дону вагон-то Нутром чую, хлебушко!..

Надвинулась толпа на мужичка, недолго смотрела на него, веселая, метнулась к вагону, и не шесть рук, не десять, а сот ни, темных и потных, жадных на потеху, нетерпеливых, еще недавно державших винтовку, а ныне списанных по ранению и в ту же минуту позабытых, потянулись к вагонной дверке, сорвали замок и, теснясь, полезли к черное и жаркое, из дюжей доски, нутро. Но скоро отхлынули со смущением.

— Кратцы, а ить в вагоне-то иконки… И Спасителя, и Богоматери…

Заробели солдаты, припухшие с голоду, уж давно извлечены из ранцев последние припасы, а начальство про это сном духом не ведает, не подсобит, памятуя, что народ русский добрый, поделится с защитником Отечества жалкою краюхою, и тот доберется до родного подворья А доберется ли? Нынче и на «железке» не сладко, и тут мрут люди на казенных харчах, а что до других мест, там и вовсе худо.