Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Я услышал позади тяжелые шаги Деда, встал.

— Садитесь, Александр Сергеевич.

— Пять утра, — тихо сказал Борисов.

— Пять? — удивился я.

— Через четыре часа ваш поезд.

Я оглянулся: тетя Оня была без сознания.

— Следите за давлением, — бросил Борисов сестре. — Мишку придется отвести ко мне домой. Кроме вас, Георгий Семенович, и попросить сейчас некого.

И опять я испытал досадное чувство от многозначительного дедовского «вы».

Мы вышли в коридор. Около ординаторской стоял Мишка, прислонившись плечом к косяку. В его взгляде была какая-то взрослая готовность выслушать все, даже самое страшное.

— Ничего, ничего, — буркнул Борисов и пальцами перебрал ежик Мишкиных волос.

— Не лучше?

— Гм… кое в чем, пожалуй… Правда, Георгий Семенович?

— Да.

Я кивнул слишком торопливо.

— А ты, Миха, страшно устал, — сказал я. — Не вредно бы и выспаться.

Мишка тревожно поглядел на меня и вдруг метнулся к палате, распахнул двери, подался вперед телом и заплакал.

— Спит, — сказал Борисов и крепко взял мальчика за локоть. — А теперь одевайся. Пойдешь ко мне.

— Лучше бы домой, — робко попросил Мишка.

— Запомни, — Борисов повернул мальчика к себе, — пока мать болеет, поселишься у меня.

Мишка посмотрел в мою сторону. Он знал: я уезжаю.

— Подождите внизу, — попросил я, — минуточку…

Я забежал в ординаторскую, снял телефонную трубку. Гудки были нудными и долгими. И чем дольше они повторялись, тем сильнее хотелось мне поговорить с Сидоровым. Сколько раз за эти годы я внутренне не соглашался с главным, но по-настоящему никогда не возражал ему. Я даже придумал для себя теорию: нужно делать свое дело — плетью обуха не перешибешь. Но теперь… Теперь я хотел поступить иначе.

— Алло? — сказал Сидоров как-то очень спокойно, словно все время стоял около телефона и ждал моего звонка.

— Петр Матвеевич! Я вынужден позвонить вам. Состояние Прохоровой стало хуже.

— Очень жаль… — Сидоров вздохнул.

— Я не хочу… и не могу сегодня уехать в Ленинград…

— Как «не хочу»?

— Не имею права. Тетя Оня…

Сидоров долго простуженно кашлял.

— Неужели вы серьезно считаете, что незаменимы? У нас есть врачи…

— Я считаю, — объяснил я, — что уезжать сейчас — подло.

— Вы, видимо, чего-то недопонимаете, доктор Дашкевич… — Сидоров старался быть убедительным. — Государство посылает вас на учебу. Неподчинение будет рассмотрено как прогул.

— Считайте, что я прогулял.

Я повесил трубку и вышел из ординаторской. В коридоре никого не было. Я испытывал неожиданное облегчение, словно скинул тяготивший меня груз. Теперь я мог поглядеть Деду в глаза.

Я сбежал в приемный. За столом дремала сестра, положив голову на кипу конторских книг. Мишка сидел с Борисовым.

— Идите, — сказал я им. — Александр Сергеевич, вы ведь устали. Вам просто необходимо отдохнуть.

— А ты сам?

— Я днем… если ей станет лучше.

Борисов нахмурился.

— А как же в Ленинград? Не поедете? — спросил Мишка.

— Иди, иди, — сказал Борисов. — Мы его сменим днем.

Он надел плащ и подтолкнул мальчика к дверям.

— Вот и кончилась ночь, — устало, будто бы для себя, сказал он. — Если бы удержать давление.

— Кажется, мы сделали все.

Дед не ответил. Он открыл дверь и, держась за перила крыльца, стал спускаться по ступенькам.

— Разве он не поедет? — снова спросил Мишка.

— Иди, иди, — буркнул Борисов.

Сестра протянула историю болезни тети Они. Врач обязан регистрировать все изменения в состоянии больного.

Я вынул из кармана ручку и написал привычное: «объективно». Этим словом начинаются все записи о больных.

Объективно? Да, именно так. От меня требуется холодная объективность. И ничего субъективного. Каждый день любому больному я обязан написать это слово. Оно — напоминание о моем долге. А иногда так хочется обмануть себя, написать «кажется», или «возможно», или еще лучше «будем надеяться». Только на кого надеяться в этом случае? На чудо? Но это не объективно.

Я поглядел на часы. Ночь позади.

Вернулся в палату и распорядился прибавить в капельницу кордиамина. И опять я слушал сердце и легкие тети Они и думал, что в истории болезни нужно отметить, как изменился ритм дыхания, что пульс почти не прощупывается и тот эффект от переливания, которого мы добились недавно с Борисовым, оказался временным. Да, я был объективен.

Из коридора доносился голос Сидорова. Он с утра пришел в отделение, был чем-то недоволен, накричал на санитарку.

Сестра подала мне тонометр. Стрелка в аппарате показала сто. Артериальное давление падало. Что предпринять еще? Скоро наступит момент, когда я окажусь беспомощным.

Сидоров в коридоре окончательно рассвирепел. Он мешал думать своим криком. И наверняка не давал отдыхать больным. Не люблю, когда люди забывают, где они находятся. Дед, если он и недоволен, не позволяет себе повысить голоса в отделении.

Я вышел из реанимации. Совсем забыл, что, по мнению Сидорова, я уже прогуливаю.

Маленькие глазки Петра Матвеевича возмущенно поблескивали.

— В отделении тяжелые больные, — резко выговорил я, — а вы кричите.

Санитарка осторожно отступила в глубь коридора.

Сидоров с удивлением поглядел на меня. Его лицо стало красным: он беспокойно поискал глазами санитарку, не нашел, повернулся и вдруг торопливо пошел, побежал из отделения.

…Состояние тети Они к вечеру улучшилось. Борисов долго слушал сердце, потом сказал:

— Может быть.

Если Дед говорит «может быть», значит возникла какая-то надежда.

— А теперь, — сказал он, — бери ключ от ординаторской и иди спать. Когда потребуешься, разбужу.

Я закрылся в кабинете. Голова была как в тисках. Я вытянулся на больничной кушетке и с тоскою подумал, что уснуть не смогу. Если очень устанешь, сон не приходит.

Я лежал с закрытыми глазами, размышляя о Мишке, о болезни тети Они, потом поднялся и нашарил рукой выключатель. Оказывается, прошло три часа.

В коридоре было необычно тихо. Я торопливо надел ботинки, халат. Заело ключ. Я нервничал, проворачивал его, но дверь не открывалась.

Наконец вышел. Ни сестры, ни больных. Подошел к палате. Холодок пробежал по спине, и я вдруг понял, что боюсь, да, да, боюсь открыть дверь.

Борисов стоял у окна. Он не повернулся на скрип, а лишь слегка наклонил голову, давая понять, что знает о моем присутствии.

Я на цыпочках подошел к изголовью.

Тетя Оня лежала поразительно спокойная. Казалось, она заснула после бесконечно длинных и трудных для нее суток…

Я думал о трудной ее жизни и о нелепости смерти. Да, человек не подготовлен к этому: пока здоров, он чувствует себя бессмертным.

Борисов распахнул окно настежь. В сером июльском мареве надвинувшейся ночи застыли дома, деревья, весь Валунец. За садами, одноэтажными домами поселка, как гигантская сигара, дымила труба химкомбината. «Неужели у Деда, — думал я, — или у других врачей не бывает такого момента, когда хочется плюнуть на свою профессию и заняться чем угодно: копать землю, пилить дрова, таскать мешки?