Иван Лазутин - Крылья и цепи

— Неужели и здесь то же?..

Дмитрий сделал вид, что его волнует другое:

— Оля, а что, если мне придется выехать куда-нибудь на Север или на Дальний Восток? Поедешь?

Ольга пристально, с укором посмотрела в глаза Шадрина:

— Если ты еще хоть раз спросишь об этом, то я могу подумать, что ты до сих про меня не знаешь.

— Больше никогда не спрошу.

— Наоборот, как раз я хочу уехать с тобой в любую глухомань. Я сама хотела об этом поговорить с тобой.

— Спасибо.

— Ты знаешь, Митя, я… тоже, как и ты… — Ольга не договорила.

— Что?

— Чувствую себя сильнее.

Шадрин посмотрел на Ольгу и улыбнулся:

— Из тебя, малыш, мог бы получиться хороший солдат. Жаль, что ты не была в моем взводе разведки.

Большая, разноголосая Москва со своей людской пестротой, суетой и машинной неразберихой, с каменными глыбами нагретых солнцем домов плыла перед их глазами, как огромная река в весеннее половодье.

У Струмилина вспыхнула старая фронтовая болезнь — левосторонняя ишалгия. Первый раз она уложила его на жесткие нары барака концлагеря. Это было весной сорок четвертого года. Тогда он был еще молод, и болезнь прошла. Вернее, не прошла, а надолго утихла. Теперь ему уже тридцать четыре, возраст далеко не юношеский. И вот снова… И так не вовремя… В клинике ждут тяжелобольные. Его пациенты, прикованные тяжелым недугом к больничным койкам, как в последнюю надежду уверовали в струмилинский метод лечения. Некоторые из них, чтобы попасть в клинику, где работал Струмилин, ждали своей очереди месяцами и больше. А об иногородних и говорить нечего — тем приходилось еще труднее. Иногородние, чтобы пройти струмилинский курс лечения, подключали все: ходатайства облисполкомов, пускали в ход личные связи… А за одного инвалида Отечественной войны, живущего в Иркутске, вступился прославленный в войну маршал, который обратился с письмом к министру здравоохранения и сам лично звонил в клинику, где работал Струмилин. Случилось даже так, что в то время, когда директор разговаривал с маршалом, Струмилин зашел к директору еще раз напомнить о своей давнишней просьбе разгородить просторную ординаторскую — в ней было три высоких светлых окна, — чтобы поставить туда еще три койки.

Директор сказал маршалу, что доктор Струмилин, фамилию которого тот несколько раз назвал, сидит рядом. Пришлось передать трубку Струмилину — попросил маршал. Да еще какой маршал! На плечах своих держал всю боевую эпопею Сталинграда. Берлин брал… Дважды Герой Советского Союза. Не человек, а живая легенда. Струмилин даже встал, вытянувшись по стойке «смирно». Отвечал маршалу на его вопросы, а сам чувствовал, как от прилива крови набухают и горят его щеки. Густой бас полководца (выговор чисто русский, протяжный, неторопливый) звучал в телефонной трубке, как приглушенное расстоянием эхо, докатившееся с гор, где еще не закончился обвал.

После разговора с маршалом директор встал, заложил за спину руки и несколько раз прошелся от стены к стене своего кабинета, решая: что ему делать. Потом резко остановился и в упор строго посмотрел на Струмилина:

— Нельзя отказать маршалу, когда он просит за солдата.

В этот же день в Иркутск была отправлена телеграмма-приглашение больному инвалиду. Ее подписал сам директор клиники. А через две недели в новую, еще пахнущую свежей масляной краской палату, в которой раньше была ординаторская, положили инвалида войны из Иркутска. Его койка стояла у окна. Когда Струмилин входил в палату, горящие глаза больного вспыхивали надеждой. И вот сейчас он лежит и, наверное, молит бога, чтобы доктор Струмилин скорее поправился.

«Здорово сказал директор, — подумал Струмилин. — Вот так рождаются афоризмы. «Нельзя отказать маршалу, когда он просит за солдата».

Опираясь на палку, он с трудом дошел от кровати до стола, превозмогая боль, добрался по полутемному коридору до ванны. Припадая на больную ногу, застонал, когда боль прожгла бедро.

Но больше всего мучило его другое. Он видел, как Лиля ходила удрученная, с таким видом, будто что-то потеряла и не может вспомнить — что и где. К Тане стала относиться заметно холоднее. Девочка уже не бегала за ней, как это было в первый месяц. Тогда, в первые дни, Лиля каждую минуту что-нибудь делала по хозяйству: стирала, мыла, штопала, гладила детское белье… Причем делала все это с какой-то необыкновенной легкостью и душевным подъемом.

А теперь словно что-то надломилось в ней. Струмилин видел, что в Лиле постепенно угасало то самое главное, что питало ее волю, что руководило ее поступками. Все реже и реже она смотрела в глаза Струмилину, словно чувствуя перед ним непростительную вину. А неделю назад, за обедом, видя угнетенное состояние Лили, которая с рассеянным видом разливала по тарелкам борщ, Струмилин спросил:

— Ты не больна?

— Нет, я здорова… Но я не знаю, что происходит со мной. Мучает какое-то недоброе предчувствие.

— Ты устала. Жизнь в моем доме не по тебе. Я это вижу. Но знай — ты всегда свободна.

— Как тебе не стыдно об этом не только говорить, но даже думать!.. — Лиля бросила на стол половник и, уткнувшись лицом в фартук, заплакала. — Мне и так тяжело, а ты еще добиваешь своим великодушием. Я боюсь… Я чего-то боюсь… — Лиля пыталась сказать что-то еще, но слова ее утонули в сдержанных рыданьях.

Струмилин, так и не прикоснувшись к еде, встал и, опираясь на палку, с трудом разогнул спину. Потом подошел к окну и, прислонившись к стене, застыл на месте.

— Лиля, мне не нужно жертв. После того большого горя, которое обрушилось на нас с Таней и сделало ее сиротой, а меня вдовцом, я уже настолько сожжен, что теперь во мне нечему гореть. Подумай о себе. Своей жертвенностью ты ранишь меня еще сильней. А я и без того весь в рубцах и ранах.

Обед прошел в молчании. Это было неделю назад. Все последующие дни в семье накапливалась обоюдная, ничем не объяснимая обида, которая все больше и больше отчуждала друг от друга Лилю и Струмилина. И это сказывалось на Тане. Сердце ребенка без ошибки чувствовало, когда на душе у отца «пасмурно» и когда «ясно». Таня понимала, что тете Лиле не нравится в их доме, что ее папа ей уже не кажется таким хорошим, каким он был для нее вначале. Еще зимой тетя Лиля обещала Тане поехать с ней на дачу к дедушке, у которого есть овчарка по имени Вулкан, но так ни разу и не взяла ее с собой. Напрасно Таня на улице всматривалась в лица стариков-прохожих, пытаясь в одном из них узнать дедушку тети Лили. Нехорошо получилось и с новогодней елкой. Билет в Колонный зал Дома Союзов Лиля принесла в начале декабря, не раз рассказывала она Тане о мраморных колоннах, об огромных хрустальных люстрах дворца, о сказочном Деде Морозе и Снегурочке, а когда нужно было вести девочку на елку, Лиле позвонили с работы, и она, объяснив Тане, что ее вызывает директор, на ходу чмокнула девочку в щеку, сказала: «Придет папа, скажи ему, что я вернусь поздно».