Иван Лазутин - Крылья и цепи

— Обо всем этом вы уже говорили, гражданин Шмуркин. В последний раз я дал вам три дня на обдумывание, а сегодня вы по-прежнему юлите. Теперь — все!.. Надоело!.. — Дмитрий положил ладонь на стол. — С сегодняшнего дня вам придется размышлять в камере тюрьмы.

Глаза Шмуркина округлились в испуге. Он судорожно привстал со стула, опираясь ладонями о колени:

— Гражданин следователь… Я не виноват!..

— Вот там-то, в Таганке, вы, гражданин Шмуркин, подумайте хорошенько, на какие средства вы построили новенькую дачу по Ярославской дороге, как и на каком основании вы отправили на директорскую дачу не одну машину стройматериалов? Следствием это установлено. Вам остается только честно рассказать обо всем, и я вас уверяю: чистосердечное признание только облегчит вашу судьбу.

Шадрин написал постановление на арест Шмуркина, подписал его у прокурора, сдал Шмуркина конвоиру и вышел из прокуратуры.

Был субботний день. У выхода из метро длинным рядком толпились цветочницы из Подмосковья. Дмитрий порылся в карманах и нашел в них несколько рублей. Половину решил истратить на папиросы и на два пирожных — Ольге и Марии Семеновне. На остальные купил цветы.

Ольга встретила Дмитрия так, будто не видела его несколько дней. Украдкой от матери она в полутемном коридорчике преградила ему дорогу и, крепко обняв за шею, прильнула к его жесткой щеке влажными горячими губами:

— Ты никогда еще не дарил мне цветы!..

Дмитрий, поймав на себе взгляд тещи, легко отстранил Ольгу, прошел в комнату, положил на стол коробку с пирожными. Первый раз он так неуверенно, как непрошеный гость, вошел в дом Ольги.

…А в понедельник, в конце рабочего дня, из городской прокуратуры пришел приказ об отстранении Шадрина от должности следователя прокуратуры. Мотивировка увольнения, как и ожидал Дмитрий, была выражена отчетливо и определенно: состояние здоровья, при котором на оперативной работе находиться нельзя!

Во вторник Шадрин сдавал дела старшему следователю Бардюкову. В конце дня Дмитрий зашел к прокурору. Тот встретил его невеселым взглядом, в котором Дмитрий без труда прочитал сочувствие и даже собственную вину за то, что не смог отстоять перед Богдановым попавшего к нему в немилость Шадрина.

— Зашел проститься, Василий Петрович.

— Ничего, Шадрин, ничего… Жизнь прожить — не поле перейти. Главное — не вешайте голову. Вы еще молоды. А где молодость — там сила. Впереди еще будут такие штормяги, перед которыми все ваши нынешние неприятности покажутся штилем. Я на вас надеюсь. И еще одно посоветую. Как отец. Бросьте тяжбу с Богдановым. Борьба с ним для вас невыгодна. Вы в разных весовых категориях. Не выйдете из нокдауна.

Шадрин пожал прокурору руку. На прощание он мог сказать только единственное:

— Спасибо, Василий Петрович, за совет, но принять его не могу. Очевидно, мы разного закала.

Шадрин слегка поклонился и вышел из кабинета.

Проходя по коридору, Дмитрий увидел тетю Варю. Она сидела у окна и, сосредоточенно уйдя в свои раздумья, вязала чулок. Губы ее шевелились: она отсчитывала петли. Ему очень хотелось подойти к старушке, обнять ее на прощание, пожелать здоровья, но так и не решился на это. Все, что хотел Дмитрий сказать тете Варе в глаза, он пожелал ей в душе и закрыл за собой дверь прокуратуры, где так хорошо началась и так скандально закончилась его следовательская работа.

Струмилин сидел за столом и никак не мог сосредоточиться. За спиной его полушепотом, стараясь не мешать ему, разговаривали Лиля и Таня. Струмилин отчетливо слышал каждое их слово, и чем больше они шептались, тем дальше отодвигалась от него работа. Он не видел лиц Лили и дочери, но ясно представлял себе трогательную семейную картину, перед которой меркло все: косые взгляды соседей, осуждавших его за то, что он, не успев оплакать покойную жену, связался с другой женщиной, нарушил данный им обет одному воспитывать дочь, не омрачая ее детства горемычным словом «мачеха»… Струмилин изо всех сил старался удержаться, чтобы не встать со стула и не схватить их обеих в охапку.

— Тетя Лиля, оставайтесь у нас насовсем. Я вам подарю плюшевую обезьянку. Она совсем не кусается… Вы не уходите…

— Ладно, Танечка, останусь, только не сегодня.

— Нет, сегодня. Я вам еще куклу Аленушку подарю.

— А ты очень хочешь, чтоб я у вас осталась?

— Очень!.. Когда вы бываете у нас, папа всегда веселый, а когда вас нет, он все молчит и ходит по комнате.

— А зачем он ходит по комнате?

— Он с мамой разговаривает, на портрете… А потом берет меня на руки и целует… А иногда плачет. Я не люблю, когда папа плачет. — Таня вздохнула.

Струмилин почувствовал, как защекотало у него в горле. Но чтобы не выдать волнения, он завозился на рассохшемся скрипучем стуле, закашлял, потянулся. Медленно раскачиваясь, встал. Шепот за спиной прекратился. Делая вид, что он только что оторвался от работы, Струмилин подошел к дочери, которая забралась на диван и пухлыми пальчиками гладила волосы Лили.

— Что вы тут ворожите? — улыбаясь, спросил Струмилин.

Таня прижалась к Лиле, обвив ее шею руками. Ребенок ждал ответной ласки. Это видела Лиля и чувствовал Струмилин.

— Тетя Лиля теперь у нас останется насовсем! — воскликнула Таня и приблизила свое круглое личико к уху Лили. Она принялась что-то картаво нашептывать ей по секрету и время от времени бросала на отца не по-детски смышленый и заговорщицки-озорной взгляд.

Сдерживая улыбку, Струмилин прошел к дверям, надел плащ, шляпу и с наигранной строгостью сказал:

— Кажется, мы сегодня собирались в кино. Иду за билетами. Ведите себя хорошо, не балуйтесь.

— Мы будем вести себя хорошо, — прокартавила Таня и еще сильней прижалась румяным личиком к щеке Лили.

В глухом узком переулке, куда солнце заглядывало только под вечер, стоял сыроватый холодок. От пекарни тянуло запахом душистого горячего хлеба. Огромный гнедой тяжеловоз, запряженный в фургон, важно и равномерно опускал свои кованые волосатые ноги на камни мостовой. Глядя на могучую поступь широкогрудого тяжеловоза, который вот уже пять лет каждое утро вплывает в арку пекарни с огромным хлебным фургоном, Струмилин почувствовал, как с каждым гулким ударом стальной подковы о гладкие камни в душе его росла и крепла необъяснимая уверенность в своих силах, в то, что все будет хорошо. «Цок… Цок… Цок… Цок…» Ему было жаль расставаться с этой музыкой мощи, когда фургон свернул в переулок и поплыл к приземистой арке пекарни.

За билетами Струмилин стоял больше получаса. Он не замечал времени. Его не покидала одна и та же мысль: «Что делать дальше?.. Как поступить с Лилей?..» Ведь он любит ее. Любит и мучает. Мучает себя и ее. А зачем? Пора подумать о дочери. Ей нужна мать. А Лиля?.. Сможет ли она взвалить на свои плечи этот нелегкий крест?..