Григорий Канович - Киносценарии, 1982. Второй выпуск [альманах]

Ачас увидел, что Йонас смутился и потупил глаза.

— Это меня ищут?

— Нет. Ищут нашего десантника. Мама беспокоится.

— Слушай, Йон! Как ты смотришь, если бы мы теперь пошли к нам? По-моему, сам бог велел, чтобы мы провели сегодня этот вечер с Розой, нет?

— Велел. Хорошо смотрю. Пошли.

Йонас взял в руки чемодан, пошел к двери. Ачасу это понравилось.

— Дай, я понесу!

И они пошли по улице, ребячась, вырывая друг у друга чемодан.

Он сидел в стареньком кресле, прикрывшись по пояс халатом, и уплетал яблоко. Над диваном на нитке покачивалась соломенная жар-птица.

— С меня сняли судимость… Все честь честью, но год я «отпилила» в колонии общего режима… Когда в прошлом году попал мой директор и я стала проходить по его делу, меня топить заново не было им смысла… Масштаб был уже крупнее, и меня, как сошку, выбросили из дела, как муху из щей… На чем и спасибо.

Инга нагнулась к столу за яблоком и обнажила спину, показывая четко обрисованный позвоночник.

— Ты вспоминаешь о прошлом?

— Практически, нет. Но человеки иногда напоминают. Я, наверно, возбуждаю их фантазию.

— Выходит, мою тоже?

— Не исключено.

Яблоко было кислое, и она сморщилась, будто обожгла себе рот.

— Из двух разных мнении о человеке люди всегда предпочитают худшее. Это так.

Он не спорил. Может быть, даже соглашался.

— Ты уже должен уходить?

Удивительно, как она угадала ход его мыслей.

— Но если ты должен уходить не потому, что там мать и отец, а потому, что ты думаешь о моем добром имени, то можешь еще не уходить. — Она откусила и бросила кусок яблока Своему Единственному на лоскуток коврика.

— Находишь, что оно кислое? А почему только люди должны есть то, что невкусно? Ответа не-по-сле-до-ва-ло. А ты, Единственный, должен сказать: «Потому, что человек живет дольше собаки и ему перепадает и невкусное, и вкусное».

Он пошел к ней, обнял ее и шепнул на ухо: «Дворняжка моя». А она ответила: «Мой единственный».

Мать тихо вошла в комнату отца и поставила рядом с кроватью утку. Потом ушла, стараясь не стучать палкой о пол. Закрыла дверь и прислушалась к дыханию отца. Повернула в дверях ключ. Ей показалось, что щелчок прогремел как выстрел. Успокоившись, вернулась к себе в комнатушку и стала рисовать на бумаге варианты занавесок.

На следующий день после получки была суббота. Народ отсыпался. Ветер разносил по улице желтые листья. На площадке перед магазином неподвижно стояла овчарка. Опустив голову и хвост, она ворчала глубоким и сухим голосом. Мимо прошла женщина, ведя за руку девочку. Девочка показала на овчарку пальцем.

Мать поставила на стол вчерашний борщ и спросила:

— Хорошо отдохнул?

Он как раз в это время набил себе рот картошкой и не мог ответить как подобает, но она не ждала ответа.

— Для моего спокойствия ты не говори лучше, что «приду поздно» или «не жди…» Пока доктор не признался, что ты у него, я беспокоилась… Знаешь, день получки… У людей появляется темперамент и жажда правды!

Потом она сказала:

— Я вчера закрыла отца на ключ. Он знал, что тебя нет, и обязательно пошел бы в котельную.

Пранас считал, что в тот раз, когда доктор говорил, что отца следует запирать на ключ, доктор говорил в шутку, иносказательно. Мать почувствовала, что сына это покоробило, и она развела руками.

Ачас поджаривал на кухне ломтики хлеба. На другой сковороде потрескивал лук. Ачас посыпал лук мукой и стал помешивать вилкой.

Роза спала, широко раскинув на постели руки.

Радиодиктор противным сладким голосом сообщил, что сегодня суббота, солнце встает во столько-то, заходит во столько-то, долгота такая-то, сто лет тому назад родился известный итальянский композитор…

Ачас был рад собственному расположению духа, посвистывал и изредка зевал. Когда доставал из холодильника яйцо, краем глаза увидел в окне Аусте, дочку инженера, ту, с пороком сосудов. Девушка танцевала на газоне перед домом.

Аусте смекнула объединить наскучившие упражнения с резиновым ремнем и танец. Она выставила «музыку» на окно и вышла на дорожку поперек газона. Она танцевала и изредка руками натягивала над головой резину, что придавало ей уверенность, что она занимается делом. Собаку-овчарку она увидела, когда та выскочила из кустов смородины и вышла на газон.

— Уходи отсюда, — сказала Аусте и замахнулась ремнем.

Пранас пошел в гараж, что служил им и коровником и курятником.

— Ну, зря ты не захотела борща, — сказал он Инге. Потом буркнул: — Я хотел познакомить тебя с матерью… Это ни к чему не обязывает.

Она только кивнула головой, что, собственно говоря, ничего не значило.

— Корову доить нужно пораньше утром. Видишь, она нервничает и упрекает.

— Сегодня суббота, — сказал Пранас. — Скажи ей.

«Мой Единственный» повертелся вокруг кур и поднял вверх клуб пуха. Его прогнали из гаража, и дворняжка вышла па улицу.

Доктор куском ваты, намоченной одеколоном, отмывал следы пластыря на скулах. Постучал пальцами по лбу: легче-легче!

Крик девушки он услышал сразу, но долго не мог определить природу этого звучания. Поначалу это было похоже на визг играющего обиженного ребенка или на ребячью драку, где смех перемешивался с плачем. В любом случае мог поклясться, что слышал два или даже три голоса одновременно. Он прислушивался минутку и вернулся к зеркалу.

Пранас подталкивал Ингу по ступенькам на второй этаж.

— Легче, легче! — шепотом говорил. — Поздоровайся и скажи: «Я — ваша доярка…» или «Я — доярка вашей коровки…» Так, пожалуй, правильнее грамматически… И ничего больше от тебя не требуется.

— О господи!.. — застонала девушка.

Мать, наверно, услышала их шаги, потому что сама открыла дверь. Глаза были испуганные, а на лице появилось неестественное удивление.

— О-о! — только и сказала.

— Я ваша доярка коровки, — сказала Инга.

— Продать пора корову, она уже становится нам не под силу, — сказала мать и увидела, что сын не одобрил ее.

— Вот ведро для молока держим, вот здесь, на лестнице, вот на табуретке, — пробормотал Пранас.

— Вот на этом табурете, вот? — спросила Инга.

Мать спохватилась, стала приглаживать руками не чесанные с утра волосы и уронила наземь свою палку.

— Кричит кто-то, вот уже минуты две, — сказала мать и захромала к окну.

Инга подняла палку и прислонила к окну. Пранас стал разливать молоко по банкам.

— Это был такой страшный крик, — сказала мать обеспокоенно. — Не похоже было на голос человека.

— Я вас познакомлю с отцом, — сказал Пранас. Он сказал «вас» с расчетом на слух матери.

— Он спит, — поспешно сказала мать. — В другой раз. Если случится…

Она стала полоскать ведро. По поселку снова прокатился крик, на сей раз тягучий и однотонный, будто дрожала задетая струна.