Григорий Канович - Киносценарии, 1982. Второй выпуск [альманах]

Он лег, натянул на себя старенькое, из разноцветных лоскутов, одеяло и теперь казался жалким беззащитным человеком. Повернулся к стене, где в застекленной рамке висел портрет покойной жены.

«Что стряслось, Тома?» — почудился ему голос жены.

— Фросика наша в девках засиделась, — прошептал он.

«Неужто жениха не нашлось?» — продолжала вопрошать фотография.

— От женихов-то отбоя нет, да все непутевые. Правда, последний на все руки мастер — и вино портит, и девок. Так что принимай зятька, Докицо.

Тома Виеру потянулся к столу, прикрутил лампу. Но еще долго ворочался, прислушиваясь к тихому плачу дочери.

На двери надпись: «Кружок ликбеза. Ведет культармеец К. Гангур».

— Мы-а… мы-а, — слышится из-за двери хриплое мычание.

Это Тома Виеру силится прочесть написанное на доске слово «мама». Культармеец Константин Гангур покровительственно улыбается:

— Правильно. А теперь все эти буквы надо прочесть вместе.

Тома Виеру напряженно думает, затем выпаливает:

— Мыамыа!

— Допустим, — говорит культармеец. — И что означает это ваше «мыамыа»?

— Мать, наверно, — неуверенно отвечает Тома Виеру.

— Ну, так нельзя, товарищи, — злится культармеец, — тут и петуху должно быть понятно, а вы… Ма-ма! Вот что написано на доске! Ясно?

— Я же так и сказал, — оправдывается Тома Виеру.

— Вы сказали «мать».

— Не один черт? — недоумевает ученик.

Константин Гангур размашисто пишет мелом «папа» и обращается к Томе Виеру:

— Читайте! Ну?

— Пы-а… пы-а…

— А теперь слитно! Ну, смелей!

— Па… па… — осторожно выдавливает из себя Тома Виеру. Константин Гангур ободряюще кивает.

— Вот-вот. А теперь все вместе!

Тома Виеру набирает воздуху и выпаливает:

— Папаша!

Культармеец Гангур как подкошенный падает на стул. Затем цедит сквозь зубы:

— Это вредительство.

Солнце еще не взошло над холмом, а на склонах вовсю кипела работа: виноградари обновляли колья, подвязывали лозу.

Константин Гангур неумело орудовал топором, заостряя колья, и время от времени поглядывал в сторону Томы Виеру, который рубил колья из веток. Не спорилась работа у культармейца, и он с завистью смотрел, как легко, словно играючи, трудится его тесть.

К ним подошла Фросика. Живот у нее вздулся, и ходила она теперь вперевалочку. Она нагнулась, чтобы взять связку кольев, но Константин остановил ее:

— Не надо, я сам принесу.

Их взгляды встретились.

— Оставь ее, — послышался властный голос тестя, — пускай тащит, рожать легче будет.

Константин сверкнул глазами в его сторону, но тесть даже головы не поднял, продолжая короткими точными ударами обрубать ветви.

Фросика подняла вязанку, потащила ее к винограднику. Константин опять замахал топором. Затем выпрямился, прислушиваясь к непонятному гулу, напоминающему отдаленные раскаты грома. Взглянул на тестя, тот тоже перестал стучать, слушал…

…Со склона холма в лощину бежали люди и что-то кричали. Наконец из общего шума вырвался и донесся до них пронзительный крик:

— Война-а! Война, люди добрые!

Отшвырнув топор, Константин побежал к винограднику искать жену. Наперерез ему, с вершины холма, брызнули первые лучи солнца. Гул нарастал, заполняя все небо, прямо на него неслись, спотыкаясь и падая, люди с перекошенными лицами, и Константин невольно замедлил шаг: виноградный холм с солнечным диском на макушке теперь напоминал проснувшийся вулкан.

Тома Виеру все еще мешкал, раздумывая, стоит ли продолжать работу, и, решив, что не стоит, аккуратно завернул в мешковину оба топора и с ними под мышкой затрусил по склону.

…Под кустом стонала Фросика. Рядом на коленях стоял Константин, с немым ужасом глядя на жену.

— Сбегай за фельдшерицей! — услышал он за спиной голос тестя.

Константин не двигался. Широкая ладонь Томы Виеру, как лопата, огрела его затылок. Он повалился на бок, вскочил, готовый броситься на тестя, но только прорычал и побежал вниз, к селу.

Тома Виеру склонился над дочерью:

— Потерпи, Фросико, потерпи, доченька, сейчас, сейчас…

Грохот усилился, сотрясая землю, но вдруг его заглушил слабый детский писк.

— Хету-вэ! — восхищенно сказал Тома Виеру.

Ведь это был побег и от его корня…

За окном гудели грузовики, слышалась немецкая речь.

Фросика ходила по комнате, укачивая ребенка:

— Ну будет, будет, Петрикэ! Сейчас деда Тома придет, молочка принесет!

Она взглянула на настенные ходики, подтянула гирьку, словно это могло ускорить ход часов, и опять зашагала по комнате:

— Нани-нани, нани-на, а Петрикэ спать пора!

Тома Виеру шел по извилистой сельской улочке, чуть ли не по колено утопая в грязи. В руке он бережно нес небольшую корзинку.

Неожиданно перед ним вырос долговязый немецкий солдат. Придерживая болтавшийся на тощей шее автомат, он широко и, как показалось Томе, приветливо улыбнулся. Тома поднял кушму:

— День добрый.

Продолжая улыбаться, солдат протянул руку. Тома подумал, что для рукопожатия, и протянул свою, переложив корзину в левую руку. Но немец показал жестом, что хочет заглянуть в корзинку.

Сник Тома, словно воздух из него выпустили.

Увидев под полотенцем бутылку молока и полдюжины яиц, немец заулыбался еще шире.

— Внучек у меня, — бормотал Тома, глядя, как немец ловко, одним залпом, выпивает яйца.

— Йа, йа, — понимающе кивал тот, осторожно опуская в корзину скорлупу от выпитого яйца и беря следующее.

— Два годика ему, — шептал Тома, глядя, как ходит кадык у задравшего голову немца.

— Йа, йа, — поддакивал тот, принимаясь за молоко.

И опять заходил кадык, забегал под щетинистой кожей.

Этот суетливый кадык, вероятно, и решил судьбу немца. Кулак Томы непроизвольно поднялся и с хрустом опустился на дно запрокинутой бутылки.

Несколько секунд Тома глядел на хрипящее тело, потом схватил пустую корзинку и бросился бежать, увязая в грязи.

Было слышно, как за окном буксует грузовик. Лампадка мигала, отбрасывая слабый свет на икону. Стоя в одном исподнем, Тома Виеру шептал:

— Прости меня, господи, не хотел я этого, само получилось! Смертный грех на мне, господи, каюсь и любую муку приму на себя. Отведи только десницу карающую от дочери моей Ефросинии и от дитя ее малого, безвинного…

— Ты чего там, тата, бормочешь? — услышал он голос дочери.

Тома потушил лампаду и на ощупь добрался до лежанки. Сел, приподнял угол занавески.

— Неужто молился? — спросила из темноты дочь.

Он молчал, глядя в окно.

— Что-то на тебя не похоже…

Тома опустил занавеску, лег, натянул одеяло.

— Да не переживай ты из-за этого молока, — негромко говорила Фросика. — Не достал и ладно, завтра повезет. А я Петрикэ тем отваром все же напоила. Поначалу он носом крутил, запах ему, видать, не понравился, свекла как-никак с гнильцой, а потом ничего, голод не тетка… Ты спишь, тата? А где ты так долго ходил? Соседка забегала, говорит, у нас тут одного немца зашибли насмерть, теперь обыск по всему селу будет, облава… Неужто партизаны? Может, и Костаке с ними, а, тата?