Юрий Мушкетик - Позиция

— Тут должна быть половина комплекса. А другая половина? — наконец спросил Дащенко.

Грек поправил лист толя, прижал его кирпичом и только тогда ответил:

— Про ту половину даже разговор начинать рано. — Он посмотрел на обоих секретарей из-под кустистых бровей и объяснил раздумчиво, твердо, предупреждая все вопросы: — Вы помните, как когда-то «Дружба» стягивала телячьи хвосты, меняла ориентацию? Тогда мы тянули назад весь район. Сейчас, мне кажется, момент другой. Не для чего ломать старое, если оно еще может послужить, и торопиться не для чего. Не после пожара строимся. Вот эти полкомплекса… Закончим весенние работы и приступим к строительству. Потому что иначе откуда взять людей? Снимать с полевых работ? Наши же старые фермы могут еще простоять несколько лет. А потом начнем помаленьку их переоборудовать. Так мне кажется.

— А ваше выступление на собрании? — спросил Дащенко.

— Там говорилось в принципе, — ответил Грек. — И в принципе я «за». Руками и ногами. Однако не все разом. Возьмите «Зарю коммунизма». Им просто приспела пора строиться. А если так, то уж, конечно, комплексно. Мы же еще можем продержаться, чтобы все сделать капитально. И разумно. Потому что, по правде говоря, не всюду будет комплекс и к месту. Вот, к примеру, в Широкой Печи сначала планировали овцеводство. Овцы же съедают все подчистую, а навоза почти не дают. Значит — сразу же обеднили бы земли. Я сам сначала увлекся: чтобы только одна линия. А их, хоть и в нашем колхозе, наверно, надо несколько. Одна — главная, другие — в подмогу. — Он смотрел на Дащенко и, наверно, из-за того, что не нашел в его глазах отклика своим словам, остановился на полуслове, махнул рукой: — А в конце концов можно заставить рушить старые коровники хоть сегодня.

— А вы не распылили ли часом силы? — сказал Дащенко. — Мемориал и комплекс…

Грек встрепенулся, словно его ударили.

— Это одно, а это другое, — как отрезал. — Парк и территорию приводят в порядок ученики. А скульптор и его подручный работают по найму. Да и в конце концов… При чем это тут?..

Грек долго и внимательно смотрел на второго секретаря, словно изучая его, словно взвешивая, можно ли ему сказать то, что вертится на языке, поймет ли тот правильно, а потом повел краем глаза на Ратушного, достал сигареты, закурил и только после этого неторопливо начал. Было видно, что ему непросто выразить то, что зрело в мыслях, наверно, не все до конца и вызрело, требовало полного обоснования, более прочной опоры.

— Хочу вам рассказать… Пришла вчера домой моя жена, а она у меня женщина бедовая, меткая и говорит: «Слушай, муж, как ты думаешь, правильно мы с тобой живем?» Я и глаза на нее вытаращил. Восемнадцать лет женаты… Дети почти взрослые. «Так ли живем? Что ты, говорю, мелешь? — «Я не мелю. На самом деле: весь век суета, поспешность, хлопоты. День за днем все круче, неотложней. Стареем, а бежим все быстрей и быстрей. Уже и жизнь проходит. Хорошо едим-пьем, есть во что одеться. А поели, оделись? Где мы были, что видели? Люди — на Кавказ, люди — в Прибалтику. Большая наша земля. Столько на ней чудес!». — «А ты в Крым позапрошлый год ездила? Ездила. Сама рассказывала — еле досидела срок. Потянуло домой».

— Заткнули ей рот? — усмехнулся Ратушный.

— Заткнул. А по сути, на ее стороне правда. Ну… не только в этом — в курортах, путешествиях. Не умеем мы жить. Не только отдыхать, а и жить. Еще не научились. И работать тоже. Ровно, уверенно… Без суеты… — Василь Федорович помолчал, затоптал сигарету. — Может, я и не совсем правильно говорю. А только озадачила меня моя Фроська. И если уж в голову такая нелепая думка вскочила…

— Нет, почему же нелепая, — посмотрел на Грека Ратушный, и трудно было угадать, верит он его рассказу или считает, что тот все выдумал. — А что касается поспешности… Может, это счастье, что нам некогда. Вы почитайте, всюду пишут про скуку. Люди не знают, куда деваться. Ученые определили: два выходных дня — это предел. Больше — зло.

— Эх, это…

— Где-то не у нас? Нет, даже в нашем районе. Вы сегодня найдете кого-нибудь, кто за деньги побелил бы хату, починил забор? А что в воскресенье творится в райцентре? Машины в шесть рядов. Поприезжают и щеголяют друг перед другом. Ну, еще пьют, и не всегда ситро, да анекдоты рассказывают. Итак, права ваша жена, а не вы. Надо учиться отдыхать. К чему и призываю вас с этой минуты. Сегодня — начало рыбной ловли. Я прихватил два спиннинга.

Теперь были удивлены Грек и Дащенко. Ратушный и вправду подошел к багажнику и показал два новеньких спиннинга.

Они подъехали к Десне. Дащенко скептически поглядел на снасть и пошел по берегу налево. Ратушный со спиннингом — направо.

— Юшку сварим? — крикнул ему вдогонку Грек.

— Только из рыбы, которую сами поймаем, — не оглядываясь, ответил Иван Иванович.

Василь Федорович закинул удочки из-под куста верболоза. Он долго суетился над водой, испробовал все ведомые ему приемы — и в проводку, и со дна, но рыба не брала. Поднялся ветер, гнал по реке волну, молоденькие кувшинки в затоке то ныряли под воду, то выныривали, чтобы через минуту спрятаться снова, колючий песок свистел под ногами, порошил глаза, даже удочку было трудно закинуть.

Когда вернулся Ратушный, неся на вербовом кукане щуренка граммов на триста, в металлической сетке, которую Василь Федорович прикрепил к колышку у берега, крутилось с десяток ершей да несколько окушков. Но Грека на берегу не оказалось. Он появился минут через десять со стороны села с казанком и картошкой.

— Из чего же мы будем варить уху? — спросил Ратушный.

Грек показал на карпа и карасей.

— Но мы же договорились — только из рыбы, которую сами поймаем.

— Эту я поймал утром, — коротко пояснил Василь Федорович.

У костра хозяйничал он. Делал все не торопясь, ловко. Он вообще ценил ритуал, не признавал спешки, работы «на хапок». Как-то само собой получалось, что Ратушный и Дащенко попали ему в подручные. Одного он послал за хворостом, другого посадил чистить картошку, сам вкопал подпорки для казана, приготовил специи.

Уха удалась на славу. И к тому времени ветер утих, на берег прилег мягкий, ласковый вечер. Вода на глазах меняла цвет — плавный голубой и розовый на синий, фиолетовый, а потом на черный; и стали выше, подступили ближе кусты да деревья, и первобытностью повеяло с другого берега. Душа и мысль словно бы летели туда, к древности, старине, к тем дням, когда эти берега были и вправду совсем пустынными, когда только случайный охотник или рыбак караулил тут добычу. Этот древний охотничий инстинкт в человеке живет постоянно, в самой глубине, в недрах души, только не все догадываются об этом. Даже Дащенко почувствовал это. Таинственно хлюпала внизу река, на том берегу кричала сова, и описывал вверху, над огнем, магические круги острокрылый кожан. Темень придвинулась, стала за плечами: когда Дащенко отошел от костра и спустился к речке, чтобы помыть руки, ему показалось, что он навсегда потерял спутников, не мог определить, где конец, где начало ночи, где ее верх, а где низ, пока немного не пригляделся и не различил черные купы деревьев на почти черном фоне. Ему невольно захотелось быстрей вернуться к костру. Не потому, что испугался, а просто какая-то неведомая сила толкала его к людям, к товариществу, в котором было уютно на дне этой кромешной ночи. Длинные языки пламени лизали сухую корягу, огонь казался живым, вещим. Общий очаг, тесный, озаренный неверными отблесками огня круг — люди в нем сплетались мыслями, словами, четкие края его размывала ночь, и все, что она породила на берегах древних, вечных рек, становилось общим. Неведомо, чем оно держалось, какой субстанцией, невидимое, почти эфемерное, но оно было. Река несла его от поколения к поколению, оно, это общее, накапливалось, увеличивалось, становилось чем дальше, тем больше человечным и человеческим. Без общего доверия люди давно погибли бы на этих берегах, и, лишь развивая его, приумножая, они могут жить дальше.