Юрий Мушкетик - Позиция

— Так-так, чтобы корня не осталось. А они, коренья, цепкие. Я вот тоже… Утекли с сестрой в двадцать девятом. А теперь вернулись в родные места. Ну, не всякий корень выстоял, — понурился полицай. — Вот и Балун… От дядьки Ивана известий нету… И тетка с девчатами уехала. Ни слуху ни духу… Так что некому поклоны передавать. Заходи к нам, — в его голосе Греку послышалось недоверие и даже угроза.

Радость, что волной облила душу: Балунов нету! — схлынула. Надо было бороться за свою жизнь. Как бы не промахнуться и дальше с Балунами? Ведь спросит полицай. И сразу же придумал расплывчатый, но такой, какому бы посочувствовал полицай, портрет: худой, истощенный, длинная борода и страдальческие глаза, глубокий вечный кашель.

Этот портрет он и представил полицаевой матери, которая по приказу сына кормила гостя. Ел Грек фасолевую похлебку и гречневую кашу с салом, поджаренным на сковороде. Он глотал, не жуя, от запаха сала мутило, а полицаева мать вздыхала и утирала платочком слезы. В конце обеда полицай поднес ему полстакана самогона, настоянного на каких-то травах.

— Кашлял он и тут, — сказала старуха. — Это у него от курева. Бакун-табачок курил, и не корень, а самую листву.

— Много ты знаешь, — отозвался полицай, который на другом конце стола, застеленного скатертью (там, где сел Грек, хозяйка ее отвернула), просматривал какие-то бумаги, доставая их из планшета. — Слышь, не от курения кашель, а глубокий. Беркулезный.

Полицай расспрашивал Федора, откуда он, да кто у него дома, да что думает делать.

— За землю возьмусь, стосковался я по ней, — сказал Грек.

— Ну, это… дело, — молвил полицай, но Федор ощутил неодобрение. И не ошибся. — Только ту землю еще чистить и чистить надо. Еще на ней сорняку большевистского. Еще она… коммунизмом воняет.

— Перевернем ее, перепашем.

— Не в том суть, — упрямо долбил свое полицай. — В лесах, по оврагам… слоняются всякие прежние сеятели. И в селах попритаились. На что-то надеются. Хотя надеяться не на что, крышка Советам. Но… землю нашу чистить надо. И вот тебе мой совет — иди в полицию. Ну-ну, — перебил он протестующий жест Грека. — Я тебе… как на духу. Можно сказать, секрет открываю. Полицаям землю дадут в первую очередь. Лучшую землю. Понял?

— Это… мне по мысли, — задумчиво сказал Грек.

— Вот так вот, — полицай был доволен собой. — Этой линии и держись. Она тебя прямо к цели приведет. Мама, киньте человеку что-нибудь в торбу на дорогу, — сразу же бесцеремонно и спровадил он Грека со двора. — Справки, конешно, я тебе никакой дать не могу, — соврал он, потому что тогда всяких справок писали без счету. — А иди ты вот как: на Дебрик, на Колядки, на Кравчин, и в этих местах не бойся, ссылайся на меня, там меня знают, — снова молвил не без самодовольству, и от этого Греку стало не по себе: доброго звания человек, если и там, в эту лихую годину, известно его полицаево имя. — Ну, а дальше… Там уже к дому ближе, в крайнем случае будешь просить опознания. А я когда-нибудь к тебе в гости нагряну, как к кровнику по оружию.

Так Федор Грек и добрался до своего села. Об этом он не раз рассказывал жене, а та пересказала это приключение сыну. Для Василя Федоровича нынче особенно важен был сам строй рассказа, то, как отец проявлял свое отношение ко всему, что его окружало.

Никаких доказательств об отцовых связях с подпольем Василь Федорович добыть не мог. Даже мать ничего об этом не знала. Федор Грек отводил жену от греха. Но… еще одно воспоминание — словно в тумане, словно в седой метели… Пришел однажды Федор домой и рассказал жене, что немцы выгнали из Сулака и Широкой Печи людей на железную дорогу, но по пути их перехватили какие-то высокие немецкие чины, пригнали к проложенной по льду на Десне переправе и приказали разобрать ее. Полицаям объяснили, что ждут наступления партизан. Бревна и доски свалили в кучу и сожгли. А пока селяне под присмотром полицаев стаскивали доски и бревна, немецкие чины грелись в хате лесника, стрекотали о чем-то между собой по-чужацки, а когда лесничиха вышла во двор, заговорили по-нашему, по-украински. Они не знали, что через другие двери, в забитой на зиму светличке, лесничихе все слышно. Она поняла, что это партизаны, и даже дозналась, что один из них Клюзко из Сулака. Лесник и лесничиха служили немцам. Федор Грек попросил жену, чтобы она наведалась к Клюзчихе и обиняком посоветовала ей быстро перебраться на лесные хутора. Клюзчиха послушалась и в тот же вечер сбежала из села; после войны не раз благодарила советчицу…

Вот что много раз вспоминал об отце Василь Федорович. Этого было довольно для сына и совсем мало для оправдания службы Федора Грека в немецкой управе.

Старая, раскидистая шелковица притулилась одной веткой к окну, и молоденькие листочки казались вырезанными из зеленой жести. Летом, когда созреют ягоды и усыплют густую мураву и тропинку внизу, сюда налетят стаи скворцов и детворы. Дети, в отличие от скворцов, налетают не потому, что нет своих шелковиц, так уж ведется: даровое слаще. Василь Федорович подумал, что и его когда-то лакомила такая шелковица. Вернувшись с пастбища и бросив в угол сеней батожок, он хватал краюху хлеба и айда на шелковицу. И редко когда матери удавалось согнать его до борща или похлебки. До чего же неприхотливое дерево шелковица! Воткни побег, полей несколько раз — и жди плодов.

Мысли его прервал стук в дверь.

В контору заявилась тетка Федорка, низенькая высохшая доярка с монгольскими глазами, узловатыми быстрыми руками, сейчас праздно сложенными на животе. Уселась сначала на один стул, потом оглянулась на темнеющее окно, пересела. В кабинете сразу запахло молоком и клевером — небось Федорка прямо от коров. Почему-то оглянувшись и на дверь, она сказала:

— Хоть вы и в секрете держите, а я все знаю…

— Что вы знаете? — удивился Грек.

— Гарнитур вы мне мебельный хочете подарить на пенсионные проводы.

— Какой гарнитур? О чем вы? — прикинулся удивленным председатель.

— Вы никогда не признаетесь, а все завсегда наперед знают, — невозмутимо вела дальше Федорка. — Но я… тоже вы не подумайте плохого… Была как-то у сестры за Черниговом, так там провожали сестрину соседку на пенсию. Поставили в сельсовете столы, пришел председатель…

— Ну?

— И я так хочу. На что мне гарнитур? Пусть чтоб… сошлися старые люди. Вспомянули, как жили, как бедовали и добра наживали, да и песен попели. Нехай не в сельсовете, а хочь на стане.

Василь Федорович задумался. Сперва дояркина просьба показалась ему блажью, но постепенно он проникался ее настроением. Женщина она честная, и захотелось ей, чтобы люди почтили ее честный труд. И отозвалась душа, и он укорил себя, что стольких людей обделили они теплом и обыкновенной лаской — слишком официально, слишком сухо, хоть и денежно, провожают людей на отдых и поздравляют со всякими маленькими торжествами и семейными событиями. А нет ничего на свете лучшего, чем принести кому-нибудь радость. И он растрогался: