Борис Шергин - Древние памяти. Поморские были и сказания

Мне бы жалобиться негоже, да домашности жалко, деревенских жалко... А воротятся, дак они где будут меня искать? Надо признак оставить... На мне сарафа-нишко красный пестрядинной. Дай флак по себе оставлю; я того достойна. Хочу кромку оторвать, не могу. Пряла сама, ткала сама, шила сама, на сто годов загадывала. Зубами да заступом отсадила оборки аршин да вересо-вой куст, которой у меня в головах будет, и повязала.

Часовой солдатенко давно за подол тянет, бегом в деревню погонил. Замерз, бедной.

Я тоже в худых душах сделалась, уползла в казе-матку-ту, пала как сноп... В головах дресвяной камень, а вижу: вот я маленька, с таткой плыву на струге речкой. Сунула шест-от [39] В стругах плавают стоя, отпихиваясь шестами. , дна не достала, сама в воду ушла.

...Очнулась — пятнична ночь за окошечком... Опять вижу, будто избу топлю, охапками дрова ношу, а согреться не могу. Огляделась — среди снегов печь-та. Ни стен, ни кровли.

Не знаю, как до всхожего дожила; спина одеревенела, руки не подымаются. Наработалась больше, хоть ремен-кой стегайте, не пошевелюсь. Стала пятница светать.

Над головой обмен заморской шагат, а по мою душу не посылат, ни топить, ни мыть не ведут и мил остинку не несут. Понимают, что день коротенькой — много ли уешь?.. Пятница постояла, тьма голову накрыла. Ходьба перестала, ночь пошла глуха. И рука спит, и нога спит, ум во вселенной плавает, вижу грады и корабли...

И вот чую, в ворота кольцом боткают. И Каськова голос, кричит кабыть с перепугу. И по всей деревне громко стало, снег заскрипел, люди заходили... К оконцу подобралась, стеколышко проскоблила: по звездам — немного за полночь. Что же они середи ночи засбива-лись? Каськов почему рано воротился?.. Оли до зорь эту хлопотню расслушивала. Изнемогла, хлопнула на пол.

...Прохватилась — в окно суббота синет.

Каськов-от приехал!.. Сон прошел, страх пришел: меня ведь стрелять потащат.

...Умерше-то платье вверху, в сундуке; рубаха там, и костыч, и плат. Срам — в грязном пестрядиннике лечь; подол — как собаки выгрызли. Дай караульного достучусь, стребую хоть рубаху да пояс. Обязаны последнюю волю исполнить.

Приправила в дверь стучать. Постучу да послушаю... Колотилась, колотилась, ревела, ревела — гробовая тишина! Куда извелись?.. Видно, это сонна греза была, ночной-то переполох. И Каськова голос сном показало... Для чего же вся деревня спит? Иноземец наверху не ходит почто? Ведь полдень по свету-то... Я не оглохла ли? Перстами возле уха пошабаршила — слышу.

Зимний день показался, да и нет его. В потеменках увидела домову хозяйку. Прошла с ведром и с вех-тем, подол подоткнут — мыть срядилась... Я поклонилась:

— Мой-ко, хозяюшка, благословясь!

Сама думаю: «После кого же она мыть срядилась?»

...Часы не считаны, сижу середи полу... Почто же тихо-то припало? Я не умерла ли? Может, это я на будущем в мрачно место посажена без суда навеки?! Ужаснулась, щупаю круг себя. Кабыть наше подполье, и окошечко тут, и на двор захотела. Значит, еще на сем свете.

На ночных часах сбагрянело оконце-то. Кто горит? Стеколко оттаяло,- по земле снег, по хоромам снег, а небо кроваво. От востока до запада сполох играет, ходят столпы огненны, как в море волна... Что же тихо-то в мире? Может, я одна во всем свете? Хотя бы собачка лайконула, хоть бы петух звопил...

Зубы затрясло, заокуталась постилахой, залезла в угол. С этой ночи потеряла время. Ум стал мешаться, не знаю — часы идут, не знаю — дни.

На дневных ли, на ночных ли часах увидела себя на бору, бежу боса и нага. А на каждом сучке белка: в этих бы белках шубенко сошить! А впереди мужик с собакой. Ружье признял, двенадцать раз стрелил: пык-пык, пык-пык... Белки нападало, как снег... Он ко мне поворотился: «Обирай!» И узнала Ленина — красив, велик... Хотела вякнуть с радости и... опамятовалась, и чую: «пык-пык-пык» — явно палят от деревни на полдень.

— Стрелять начали! Сейчас за мной придут! Него-тову, ненаряжену, без домовища в землю складут...

Ползаю по полу-то, реву:

— Красавица моя смерточка! Ты за мной сторопи-лась!

...Еще по разу бабахнуло близко возле домов. По улицы побежало... Скорее бы конец! По лестницы зашло, по дому застукало, зовет кого-то... Голос знакомый, а не помню... Опять круг дома и на поветь... На-зыват кабыть меня. Меня ищут... Сами под пол посадили да сами и забыли... Нет, спомнили — дверь по-дерьгало да и позвало:

— Баба!

— Офоня! — Хочу зреветь, дышанье захватило... Он замок отвернул:

— Бабенька!

— Дитятко!..

...Я дня три глупа была. Потом стала радоваться. Дальше да больше.

Вот как дело сотворилось: Офоня в волость с вестью прибежал, они с ним враз на Заозерье отряд для выгонки белых послали. До морозу худа была попажа. Наших с обозом встретили. Офоня ругал их, плакал, что безумну старуху одну бросили. Мороз пал, отряд напрямик побежал. Каськова разведка это унюхала, как пробка из суземов вылетела.

Не до того было, чтобы наше Заозерье зорить, успеть бы людей да багаж собрать.

Этот переполох я и слышала ночью, да ко сну применяла.

Бела к субботе в ночь ушла, красна в понедельник пришла. Два дня деревня порозна была, то и тихо стояло. Поругал меня внук-от, что осталась от народа:

— Много ты мне, бабка, печали придала!..

— Тебе, Офоня, от безделья печалиться. Мне дак недосуг было печалиться: деревню караулить надо, за белыми доглядывать надо, иностранных людей наблюдать надо, могилу копать надо... Да, Офонюшка, вы Заозерьем проходили?

— Проходили.

— Ты Егора видал?

— Мне и ни к чему.

— Вот ты делов-то наделал! У меня Егору заозерь-скому шесть шаек банных заказано. Растащат теперь белы.

С Офонькой на лавке красноармейцы сидят. Он смеется:

— Моя бабушка век такая! Ей кол на голове теши, она своих два ставит...

Красноармейцы говорят:

— Достойно бы твою бабушку при почестях перед войсками на блюде носить или на кореты возить!..

Я их всех захватила распростертыма руками:

— Деточки, я заживо смертну нужду перешла. Теперь как вновь на свет родилась. Учите меня в справед-ливу Ленинску грамоту, а то я Ленина называю, а ничего не понимаю.

К нам на завод приезжает Ленин. Мне кричат: «Наторова, ты примешь пальто...» В клубе жарко. Ленин стал говорить, скинул пальто на стул. Я схватила — да в гардеробную. Вижу, у левой полы средней пуговицы нет. Я от своего жакета оторвала да на ленинское пальто и пришила толстым номером, чтобы надолго. Он уехал не заметил. А пуговка немножко не такая... И так мне это лестно, а никому не открываю свой секрет.

Тут порядочно времени прошло. Иду по Литейному, а в фотографии «Феникс» в окне увеличенный портрет Ленина. Пальто на нем то самое... Я попристальней вглядываюсь — и пуговка та самая, моя пуговка.