Николай Мординов - Весенняя пора

— Молодежь! — кричал Никита, который стал чем-то вроде командира молодых бойцов. — Молодежь! — кричал он как можно громче после короткого совещания на ходу. — Нам приказано…

И к нему отовсюду сбегались парни и девушки выполнять приказ.

Вожаком молодежи Никита стал не потому, что он был лучше всех. Нет, были здесь и не менее смышленые юноши, а уж более ловкие и сильные — и говорить нечего. Но среди якутской молодежи он в числе очень немногих сносно владел русским языком. Кроме того, Никита давно знал Боброва и Воинова и говорил с ними, не стесняясь своего произношения.

Так он стал незаменимым переводчиком у Воинова и вообще помогал каждому, у кого возникала необходимость объясниться с товарищем, не понимающим его языка.

— Эй, Никита! Вот он мне что-то говорит, а я никак в толк не возьму…

— Где Никита?.. Так мы не столкуемся…

— Никиту надо позвать…

И Никита приходил на помощь во всех подобных случаях. Но переводил он только частные беседы да повседневные мелкие поручения. Переводчиком общих распоряжений и обращений был учитель Иван Кириллов.

Никита летал на своем Уланчике из конца в конец колонны, растягивавшейся во время движения на добрых три версты. Он переходил от костра к костру на дневных привалах, а когда располагались на ночлег, заглядывал в каждую юрту.

Вначале многие разведчики, да и некоторые начальники зарились на его красавца Уланчика и то и дело подводили к Никите на обмен своих коротконогих длинношерстых лошадок. Но Никита мог уступить все что угодно, только не Уланчика. Из-за него он готов был полезть в драку с любым силачом мира. Частые недоразумения по этому поводу были наконец прекращены приказом командира по колонне, да и сами люди поняли, что парню приходится действительно постоянно скакать из конца в конец колонны. Словом, Никиту оставили в покое, а коня его прозвали «Улан Ляглярин».

Белобандиты в те дни были заняты организацией новых штабов и гарнизонов, а также набором солдат в только что захваченных ими улусных центрах и наслегах. К тому же у них в тылу, в Тайгинском улусе, находился хоть и осажденный, но все еще сильный отряд губчека. Таким образом, они не могли выслать в погоню за уходящей колонной достаточно крупное силы. А от несмелых кулацких засад, встречаемых в пути, и от легких наскоков небольших групп конных бандитов красные легко отмахивались и шли все вперед и вперед, с каждым днем приближаясь к городу.

Вся жизнь в колонне была подчинена продуманному, четкому плану. Остановившись на ночь и выставив посты, люди прежде всего бросались возводить вокруг лагеря укрепления, обращенные главным образом в сторону ближайшего леса. Одни подтаскивали мерзлые плитки навоза, которого зимой всегда достаточно возле жилья, другие сгребали снег, создавая окрест широкий вал, третьи подвозили воду, которой заливали снежные укрепления, четвертые доставляли стволы сухих лиственниц на растопку. А там, глядишь, холодная труба брошенной владельцами одинокой притрактовой юрты уже начинала куриться.

Но, кроме того, нужно было еще привезти с ближайших зародов сена, чтобы задать корму лошадям и устлать холодный земляной пол в юртах и хотонах. В лучших избах размещались старики, женщины, дети и больные. И как только становилось тепло, помещение наполнялось лязгом сковородок и перестуком чугунков, детским плачем, бормотанием старух и смехом женщин. Кто суетился над нехитрым варевом, кто латал рукав овчинного полушубка, кто баюкал ребенка.

А на дворе уже горели огромные костры, над которыми гроздьями висели бесчисленные котелки и чайники. К ночи все свободные от наряда и сменившиеся с поста мужчины зарывались в сугробы, а занятые на дежурстве товарищи закидывали их сверху снегом. В одну минуту вырастало множество больших и малых снежных бугорков. К утру после тихой или даже шумной, если была перестрелка, ночи по всему лагерю раздавались протяжные возгласы: «Встать!», «Турунг!». Люди сбрасывали с себя смерзшиеся за ночь снежные одеяла и, потягиваясь, вставали. А уж если какой-нибудь бугорок и после команды не подавал признаков жизни, отовсюду сбегались насмешники и под общий хохот сами вытаскивали сердито отбивавшегося любителя поспать.

Иногда делали остановку на несколько дней, чтобы дать людям и лошадям отдых, а заодно пополнить продовольствие и фураж.

И вот почти через две недели после выхода, оставив за собой около двухсот верст невиданно тяжелого пути, вся эта разноголосая и разноязыкая толпа расположилась на последнюю перед городом ночевку в Кустахе. Колонна втянулась на большую поляну, где стояли только что покинутые жителями и еще не остывшие просторные дома. В двух средних поместили всех безоружных, а бойцы расположились в крайних избах, стоявших ближе к лесу. На этот раз отряду выпало редкое счастье — все ночевали под крышей.

Бревенчатые стены, обмазанные толстым слоем навоза, могли служить надежной защитой, близость города укрепляла уверенность в безопасности, так что утомленным людям на этот раз не пришлось возводить укрепления. Расставив посты, Иван Воинов пожелал всем спокойного отдыха и хорошего сна.

— Сегодня мы устроились почти по-городскому.

Но именно здесь уже перед самым рассветом пришлось дать сигнал общей тревоги. На лагерь наступали сразу три большие группы бандитов, не менее чем в полсотни человек каждая. Оказывается, за день до прибытия колонны белобандиты заняли центры двух смежных улусов — Туойдахского и Кустахского — и перед самым подходом красного отряда угнали в лес жителей этих четырех изб. Таким образом они приготовили красным квартиры-ловушки.

Как только посты сообщили об опасности, бойцы вышибли в избах и хотонах все ледяные оконца, превратив их в бойницы. Некоторые забрались на крыши и расположились там, а многие заняли позиции на кучах заготовленного во дворах топлива и льда.

И началась жизнь в осаде. О прорыве нечего было и думать, не только потому, что бандиты могли перестрелять в упор весь небольшой отряд, но и потому, что такая попытка означала бы выдачу на расправу и издевательство всех безоружных — женщин, стариков, детей и больных.

В первый день после полуторачасовой перестрелки бандиты не причинили красным никакого вреда. Они отошли, оставив в нескольких местах на снегу кровавые следы. У них, видно, были убитые и раненые.

Никита горячо просился у Воинова в разведку вместе с Сюбялировым. Но тут сам Сюбялиров напомнил Никите, что он обещал матери быть осторожным и беречься. А Воинов говорил, что Никита как переводчик будет полезнее штабу на строительстве оборонительных укреплений.

После перестрелки на Талбе и скачки через двор неприятельского штаба Никита смелел с каждым днем. Порой он уже чувствовал себя бывалым воином. Вот и сейчас, еще не получив окончательно разрешения, он уже сидел на своем Уланчике, готовый ринуться навстречу опасности. А через каких-нибудь двадцать минут ему пришлось испытать весь ужас внезапного залпа из засады, от чего способно дрогнуть самое закаленное сердце, от чего у каждого может на мгновение потемнеть в глазах.