Николай Мординов - Весенняя пора

— А то нет?

— Так то давно известно! Взят красными у Колчака и навсегда.

— Нечего зубы скалить! Сдавайся в плен!

— А ты попробуй возьми!

— Сколько баб ведете городским коммунистам? — доносился голос Никуши Сыгаева.

— Скоро тебя, Сыгаев, в ошейнике поведем! — кричал ему в ответ Афанас.

— Это ты, Матвеев? До тридцати лет все не женился, а теперь сразу сто баб завел!

— И каждая в сто раз умнее тебя! — отвечал Афанас под общий хохот. — А к тебе-то жена не хочет возвращаться: «Дурак и хвастун», говорит…

Никуша, конечно, знал, что все заложницы были переправлены в город. Но, уязвленный хохотом с той и с другой стороны, он продолжал перебранку:

— Знаю, вы и ее и отца моего еще в Нагыле съели. Ничего, скоро я вам за них повытяну жилы!

— Мы с женщинами да со стариками не воюем. Это вы против них герои…

Но шутки шутками, а положение действительно было тяжелое. Федор Ковшов выдал сегодня последнюю муку на похлебку для детей и больных. Уже были убитые. Появились и раненые. Их поместили в средней избе. Бобров и Майыс неотступно находились при них. В той же избе умер грудной ребенок. Рыдания матери, плач ребятишек, стоны раненых, тяжелые вздохи стариков — все это действовало угнетающе на измученных, голодных людей.

К ночи кончился запас воды и дров. Нечем было освещать помещение. Изба и хотон превратились в жуткую берлогу. Только у Майыс мерцал огонек жирника.

— Пить! — умоляли раненые и больные, мечущиеся в жару.

— Воды! — непрестанно хныкали дети.

Наконец Майыс не выдержала. Она схватила медный чайник, стоявший на шестке, и стала привязывать к ручке веревку. Люди мрачно следили за ней. Вот она резким ударом топора вышибла маленькое ледяное окошко в задней стене. В помещение ворвался морозный туман. А она протолкнула чайник наружу, спустила его на веревке и, зачерпнув снегу, втянула обратно. С радостным возгласом подбежал к ней Федор Ковшов и подал ведро.

— Холодно! — кричали те, кто лежал возле окна.

— Пить! Душно! — кричали из дальнего угла.

Наполнив ведро до половины, Майыс плотно заткнула узкое оконце чьей-то дохой.

Быстро растопили снег и поделили между тяжелоранеными, больными и детьми по глоточку теплой влаги. На несколько минут воцарилась тишина. Но потом опять послышались робкие детские голоса:

— Воды! Пить!

К ребятам постепенно присоединялись и взрослые. Шум все усиливался. Тогда часовые, лежавшие снаружи, стали проталкивать в заднее оконце кусочки льда. Превращенные в воду льдинки кое-как могли утолить жажду, но ропот не стихал.

— Холодно! — кричали одни.

— Душно! — кричали другие.

На рассвете при обходе постов был тяжело ранен Воинов. Общее командование перешло к Боброву. Как только огонь несколько ослаб, молодой бесстрашный боец Опанас Тарапата ползком вынес на себе раненного в грудь командира и втащил его в избу. С помощью Тарапаты и Ковшова Майыс перевязала Воинова и уложила его на нары, устланные собранным отовсюду сеном.

Притихли взрослые, умолкли дети. Только изредка едва слышно стонал Воинов да из угла доносился тихий разговор Федора Ковшова и Тарапаты.

— Ты откуда будешь, Афанас? С Украины?

— Опанас, — поправил тот. — По-русски Афанасий, по-нашему Опанас. Я Киевской губернии. Скоро у нас там сады зацветут. Скоро лето, дядько Хведор. А меня сюда занесло!

— Чего ж ты к нам в такой мороз прибыл?

— А як же? Без подмоги бандиты вас здесь сожруть. Як перемога, я зараз до хаты. Невеста у меня там. Гарна дивчина… Оксана… Браты… Мама…

— Ох, далекий мы народ, якуты! На отшибе от всех.

— Да, далеко, — согласился Опанас со вздохом.

Майыс, повернувшись в их сторону, что-то сердито сказала, махнув рукой.

— «Тише», говорит, — объяснил Федор.

— У нас нет далеких народов, — заговорил вдруг Воинов, повернув голову к смущенно примолкшим Федору и Тарапате. — Все народы Советской страны — одна семья, а Советская страна — один дом. И с какой бы стороны ни напали враги на наш дом, мы все бросаемся туда.

— Це так!

— Конечно, так!

— Палят… — недовольно сказал Воинов, прислушавшись к стрельбе. — Этак мы скоро без патронов останемся… Пусть Матвеев и Сюбялиров отберут лучших стрелков, чтобы били редко, но наверняка.

— Есть!

Тарапата выскочил на улицу и побежал, а Федор Ковшов слегка приоткрыл дверь и, пригнувшись, глядел ему вслед. Вдруг он вскрикнул и с не свойственной его возрасту ловкостью выбежал наружу. Через мгновение он уже вносил Тарапату на руках в широко раскрытую дверь. Залетевшая в избу пуля с хрустом вонзилась в противоположную стену. Дверь захлопнули.

Федор тихо опустил Опанаса на пол, нагнулся над ним и крепко обнял залитую кровью голову убитого.

— Опанас… милый… — всхлипывая, приговаривал он. — Очнись, сыночек… Ждут тебя мама, Оксана… — Он бережно опустил голову друга, выпрямился и, крикнув: — Чтоб стреляли наверняка! — снова выскочил на улицу.

Бандиты палили со всех сторон. В ответ раздавались более редкие выстрелы.

Так прошло еще часа два. Над деревьями вставало неяркое зимнее солнце.

— Наши! — оглушительно крикнул в дверь Федор, от чего все, кто мог, вскочили на ноги. — На западе стреляют! — И убежал опять.

Вскоре перестрелка прекратилась. Со двора доносились радостные возгласы.

Как подброшенный, влетел в избу Никита. Еще никого не разглядев, он зачем-то сдернул с головы заячью шапчонку, отдал честь и выпалил:

— Задание вып-палнена!

К вечеру длинная вереница конных и пеших людей растянулась поперек скованной льдом Лены и стала медленно втягиваться в город.

А уже на другой день все, кто был способен носить оружие, перешли в казарму. Громко негодовал Федор Ковшов, которого в казарму не взяли. Его назначили уполномоченным по снабжению беженцев из Чаранского, Нагылского и Тайгинского улусов, размещенных на отдых в огромном каменном здании бывшей винной монополии. Он долго бушевал, возмущался и предлагал назначить вместо себя Никиту Ляглярина. Теперь Федор уже не превозносил Никитин героизм, как несколько дней назад, напротив, он еще более убежденно повторял:

— Какой из него боец! Ведь совсем еще ребенок! Правда, куда грамотнее меня!..

Когда с Никитой дело не вышло, Ковшов стал расхваливать хозяйственные способности Сюбялирова. Потом весь его пыл обратился на Ивана Кириллова, «который есть интеллигент, а не вояка и в силу своей профессии обязан учить детей и просвещать взрослых». Однако тут же выяснилось, что Кириллов переходит на работу в губревком. Тогда Федор стал столь же горячо расписывать свой талант таежного проводника: он лучше всякого другого будет смотреть за лошадьми и оленями, а также разбивать палатки. Ковшов даже кричал на Афанаса Матвеева и Сюбялирова: мол, это они, наверное, кому-то на него нашептали, что он полсотни лет назад был приемным сыном богача. В конце концов Федор «ответственно заявил», что скорее пойдет в тюрьму, чем отстанет от своих товарищей.