Федор Панфёров - Борьба за мир [2-я редакция]

— Ох! Да ты, голова садовая, молодец. А ну-ка, ребята, вылазь из своих нор. Вылазь и вот сюда на опушку. Сейчас мы этого испытаем. Как тебя звать-то?

— Сиволобов Петр Макарыч.

— Ну вот, у нас начальник штаба — Макар Петрович, а ты, выходит, наоборот — Петр Макарыч.

Бойцы шумно выбрались из окопчиков, сгрудились на окрайке леса, заинтересованно посматривая на Анатолия Васильевича, а тот, подозвав майора-танкиста, намеренно громко и даже ворчливо сказал:

— Вот тут один хвастается: «Для меня, слышь, танк — все равно что котенок». Видали, майор, такого? А ну-ка, скажите своим молодцам, чтобы они его приутюжили, — и тише добавил: — Только если что, пусть пожалеют: не замнут.

— Слыхал! Слыхал, товарищ командарм. И жалеть меня нечего. Пускай себя жалеют, — с этими словами, криво улыбаясь, Сиволобов нырнул в свой кувшинчик.

Через две-три минуты из березового перелеска выполз танк-громадина. Пройдясь по полянке, приминая нетронутые травы, он угрожающе повел сивым стволом, затем приостановился, как бы что-то рассматривая перед собой. И вдруг, сорвавшись, ураганно ринулся на окопчик Сиволобова. Прикрыв окопчик бронированным телом, он крутанулся раз, потом еще и еще, визжа гусеницами, поднимая вихрь пыли.

Николай Кораблев зажмурился и хотел было крикнуть Анатолию Васильевичу: «К чему это вы? Зачем так жестоко?» — но в эту секунду танк кинулся к лесу и из окопчика высунулась, вся в земле, голова Сиволобова, затем показалась рука с бутылкой. И вот бутылка полетела вслед танку. Не долетев с метр, она упала, разбилась, и вспыхнуло пламя.

— Видали? — уже совсем тоненьким голоском вскрикнул Анатолий Васильевич. — А ну-ка, иди сюда! Сиволобов, Петр Макарович!

Сиволобов, отряхиваясь от земли, направился к командарму, ликуя, чуть не крича: «Вот я какой!»

— Ага! — сказал командарм. — А почему не попал в танк?

— Свой ведь: жалко!

— Да-а! Молодец! — Анатолий Васильевич, сняв с руки часы, протянул их Сиволобову. — Вот тебе за храбрость и уменье, — и обратился ко всем, быстро расхаживая туда-сюда, сложив руки на животе. — Храбрость, дорогие друзья, не в том, что ты смело подставил грудь под пули. Нет. Храбрость в уменье бить врага. А уже если погибнуть надо, погибай так, чтобы позади тебя лежали десятки поганых гитлеровских трупов. Вот в чем храбрость. Петр Макарович, он молодец. Чего ты на меня так уставился? — вдруг, круто повернувшись, подступил он к Сиволобову.

Тот снова весь зарделся, и, напрягаясь, чтобы от радости не засмеяться, заговорил:

— А я вас помню… под Сталинградом.

— Ишь-ишь, какой он! Ну!..

— Сидим мы в окопе, а немцы полезли… да из минометов лупят. Впервые мне это, ну и схватил меня страх. Притулился я в окопе, ни живой ни мертвый. Слышу, однако, кто-то надо мной кричит: «А ну, голубчик, давай вон туда». Гляжу — вы… А я-то вроде немой и бездвижный. Вы меня за загривок, да как встряхнете, да как шуганете. Да еще как залепите. Я вскочил и вперед вас во все ноги. Прибежали мы с вами в деревню, а там пулеметная рота. Отсюда как взяли немцев, аж пятки у них засверкали. Спасибо вам.

— За что?

— Да за загривок-то мне. А то просидел бы от страха в окопе, немцы бы прибили, а то и еще что хуже — в плен бы забрали.

— Вишь ты, — удивленно и растерянно, и даже как-то стесняясь Николая Кораблева, произнес Анатолий Васильевич. — Я ему залепил, а он благодарит, — и тут же сурово, обращаясь к бойцам: — А впрочем, я имел право его пристрелить как труса. Ну, пристрелил бы… и не встретились бы с ним. А теперь, видите, какой он герой — танка не боится, — и, чуть подождав: — Видали, как с танком надо драться? Вот так и деритесь. А ты, Петр Макарович, учи их. Опыт свой передавай. Галушко! Запиши-ка его — к награде представим.

Николай Кораблев хотел было подойти и поздороваться с Сиволобовым, но в это время, взяв на себя команду, Галушко крикнул бойцам:

— По окопам! — бойцы кинулись в свои «кувшинчики», а Галушко мягче, но требовательней добавил, глядя на Анатолия Васильевича: — И нам пора, товарищ командарм, а то опять ругаться будете.

Анатолий Васильевич еле заметно улыбнулся, понимая Галушко, и пошел к машине.

Предзакатное солнце в этот день горело особенно ярко.

— Солнышко-то какое! Солнышко, — уже весело проговорил Анатолий Васильевич и, чуть погодя, засмеялся. — А генерал Тощев скрылся: плетни плести пошел. Пусть поплетет. Успеет, — и снова о солнце: — Я, бывало, любил такие дни: сенокос начинается… и косить любил. Парень я был здоровый, румянощекий, сажень в плечах. Даже отец с матерью удивлялись: в кого я такой пошел? Они оба маленькие — я верзила. Мать объяснила: она родила меня в поле, только родила, хлынул дождь и вымочил нас обоих. Она и говорила: «Дождем крещен Толька у нас… вот и выпер». Галушко! Деревней быстро к штабу, а машину немедленно спрятать, — добавил он.

Деревенька небольшая, расположилась на возвышенности. Она вся залита солнцем до белизны. Деревья стоят тихо, опустив листья. И в самой деревне тихо — ни одного человека. Только на перекрестке два регулировщика — девушки. Машина пронеслась улицей, вздымая пыль, затем круто завернула и остановилась в тени около хаты.

В хате за столом сидел полковник. Голова у него круглая, нагладко выбритая, и сам он весь круглый. Лицо чистое, с отцветающим румянцем. Глаза живые, смеющиеся. На груди звездочка Героя Советского Союза. На шум в дверях он недоуменно поднялся и, увидав генералов, ринулся навстречу, говоря:

— Здравия желаю, товарищ командарм. Простите, не встретил: не ждал.

— А вот это и хорошо: не ждал. Тут мы тебя сразу и накроем. Знакомьтесь, Николай Степанович. Это наш комдив Михеев, Петр Тихонович. Героя-то еще в начале войны получил. А вот теперь надвое: не то еще Героя получит, не то Нарым. Выбирай, Петр Тихонович. Что нравится, то возьми.

— Победу над врагом, товарищ командарм, — ответил Михеев, улыбаясь.

— И супостатом, говорили раньше. Ну, рассказывай, как у тебя. Если обман есть у тебя в груди, врагу от смерти не уйти. Стихи, мною сочиненные, плохие, но верные. Показывай, как врага надуваешь. Где у тебя пехота?

— Вся по хатам, товарищ командарм. Человек по пятьдесят в каждой хате. Четыре деревни сегодня ночью заняли.

— Ну, и толкутся, видно, во дворах.

— Нет. Все в хатах. Выходят только… только… как бы сказать?

— А ты прямо, не девушки ведь мы…

— Выходят только до ветру и то поодиночке.

— «До ветру»? Хорошее слово-то какое. Так. Ну, а как на передовую переправишь? Ночью ведь придется. Вдруг до места не дойдут — спутаются? Такая каша может завариться.

— Каши не будет. К месту для каждого батальона проведена проволока, товарищ командарм. Командир роты идет, притрагиваясь к проволоке рукой, а вся рота в молчании за ним.