Федор Панфёров - Борьба за мир [2-я редакция]

— Вон чего. Человек так дешево стоит — семь марок, — с горечью заключил старик Ермолай Агапов, у которого немцы угнали племянника. — Ну что ж, больше кишок потребуем для расплаты, — и с этого часа стал тайно связываться с партизанами.

А Ганс Кох вечером вызвал к себе Татьяну. Сидя на кровати, попивая мелкими глотками ром, он пригласил Татьяну отведать. Та стояла в дверях, глядя в сторону и отрицательно качая головой.

— Не бойтесь, — успокаивал Ганс Кох. — Мы теперь одни. Что такое на селе женщина или старик? Это не страшно. Ого, — язык у него чуть заплетался. Встав с кровати, потянувшись, он прошелся, затем остановился, хвастаясь: — Что есть военный? Я окончил гуманитарный университет, но биль…

Из соседней комнаты раздался плач. Плакал Виктор. Вышла вся посиневшая, исхудавшая Мария Петровна, которая все больше молчала, будто потеряв дар речи. Татьяна шагнула ей навстречу, остановилась в дверях и, повернувшись к Гансу Коху, сказала:

— Разрешите, я утешу сына… Хотя бы издали.

— Утешу?.. А меня утешить не хотите?

Татьяна вцепилась пальцами в косяк двери, затем оторвала руку, чувствуя, как зябкая дрожь от пальцев пошла по всему телу.

«Ударить. Вот так — со всего размаху. А Виктор? А мама?» — мелькнуло у нее, и она хотела было улыбнуться губами, но губы не послушались ее, а глаза сами вскинулись на Ганса Коха, и она сухо произнесла:

— Вы… вы потеряли понятие о том, что такое пошлость… и поэтому я принуждена покинуть этот дом, — это было рискованно, она понимала, но, начав, не могла не закончить, и еще резче сказала: — Я напишу бургомистру, чтобы мне разрешили выехать в город, где я принесу больше пользы и где не буду подвергаться оскорблениям, как здесь.

Он растерянно замигал, как мигает азартный картежник, поняв, что он окончательно проиграл.

— Вы не так меня поняли, уверяю вас. Я не знаю хорошо русского языка, и поэтому вы не так меня поняли.

Она секунду молчала.

— Нет, вы говорили со мной на своем языке, — и покинула комнату.

Мария Петровна перевертывала Виктора. Татьяна опустилась на колени перед кроваткой и, вся содрогаясь, произнесла:

— Мама, мама! Какая мерзость!

— Бежать надо, дочка. Бежать. И село на тебя в обиде: все думают, качнулась ты к этим, — как всегда грубовато, проговорила Мария Петровна и погладила дочь по голове.

Татьяна, которую и в детстве очень редко ласкала мать, не отнимая головы от ее руки, сказала:

— Ой, нет. Нет, мама. Есть один человек, который все знает.

— Савелий, что ль?

— Нет, я потом тебе скажу.

Несколько дней тому назад Татьяна увидела за плотиной жену председателя сельсовета, повешенного Гансом Кохом. Та, обессиленная, никак не могла взобраться на горку. Татьяна подошла к ней, обняла ее за плечи, поцеловала и помогла ей. Затем некоторое время смотрела ей вслед и пошла через плотину. Тут она и столкнулась с Ермолаем Агаповым, который видел, как она помогала женщине. Он стоял на плотине, расставя ноги, крепко упираясь ими, и как только Татьяна поравнялась с ним, он в упор посмотрел ей в глаза, и глаза их заговорили.

— Верьте мне, дедушка, — сказала она глазами.

Ермолай Агапов отвернулся и тут же снова глянул в глубину ее глаз, затем тихо произнес:

— Много я прожил годков, дочка… и обманывали меня многие, но не с такими глазами, как твои, — и сурово добавил: — До падения только не доводи себя: хитрость надо вести до грани, а через грань хитрость тебя перетянула — пропадать тебе, — и тут же совсем тихо: — В одном доме с ним живешь? Ну и сверши святое дело.

— А что? Что я могу? — она беспомощно протянула к нему руки.

— Убей.

— Я?

— Да. Только, чур, когда знак дам, — и, подняв согнутый, загрубевший палец, погрозил: — Мыслю эту так глубоко закопай, что, если на костре будут жечь, чтобы не откопали, — и пошел в гору, все так же растопыркой ставя ноги.

Татьяна долго смотрела ему в спину, с завистью думая: «Какой он сильный. Как он идет: земля принадлежит ему. «Убей!» — Это я-то? Да как же я смогу? Вот этими руками?»

А Ермолай Агапов, точно подслушав ее мысли круто повернулся и вплотную подошел к ней.

— Я за всю свою жизнь человека пальцем не тронул. Человека, — раздельно произнес он. — А тут — убью, и ты убей.

— Да ведь сын у меня, — почти со стоном произнесла она.

— Сын? А у нас кто? Галчата, что ль? Птенца воробьиного из гнезда выбросить жалко… а сына… дочку… Вон внучка у меня Нинка. Жалко. Да ведь потому и убивают бешеных собак, чтобы детей они не перепятнали.

Вспомнив этот разговор, Татьяна сказала матери:

— Нет, нет, мама. Знают меня на селе.

— И все равно надо бежать, — уже совсем грубо отрезала мать.

— Куда? Ведь он еще больной, Виктор, — и Татьяна подняла глаза на мать, и глаза ее сияли. — Помнишь, как я перепутала Чиркуль на Чортокуль? Ах, мама, в Чортокуль бы этот. И как он, Коля, теперь? Ведь он мучается?

— А как же.

— Неужели я его никогда, никогда больше не увижу? Ни-ко-гда-а, мама?

— Ну, вот еще выдумала, — но глаза у матери наполнились тоской, и она сама прошептала. — Чортокуль, Чортокуль.

— Да. В Чортокуль бы, — мечтательно проговорила Татьяна, и вдруг глаза у нее вспыхнули такой ненавистью, что мать перепугалась, а дочь, кутаясь в шаль, сказала: — Я скоро приду, мама… Если этот пес спросит, скажи — ушла за лекарством, да не груби ему. Потерпим уж.

Она перебежала через плотину и свернула на опушку леса. Там, в густых соснах, на пне сидел Ермолай Агапов. Он поднялся ей навстречу, добрыми, большими глазами посмотрел на нее.

— Ну что, дочка?

Татьяна, сев рядом с ним на пень, чувствуя себя действительно дочкой, рассказала ему все, что ей говорил Ганс Кох, как он вел себя. Выслушав, Ермолай Агапов сказал:

— Чуешь? Этот еще только щенок, а какую пакость имеет. А те — псы настоящие: обдерут нас — это мало, да ведь еще в душу залезут и там напоганят. Хорошо ты это так-то с ним. Припугнула. Ну, а что слушала? Ты каждый день слушай.

Татьяна ежедневно, как только уходил из дому Ганс Кох, слушала радиопередачи. Она слушала и гитлеровскую хвастливую, но чаще ловила передачу из Москвы. И все, что она слышала, было страшно. Сегодня она узнала о том, что фронт прорван у Вязьмы… и немцы двинулись на Москву. А немцы кичливо кричали, что они вот-вот займут столицу, войдут в Кремль и на Красной площади будут праздновать победу… что москвичи из столицы бегут.

Передав все это, она пугливо посмотрела на Ермолая, уверенная, что на него ее рассказ произведет страшное впечатление. Ермолай Агапов поднял голову.

— Значит, убралась Москва-то. Это хорошо: детям и женщинам ненадобно быть под огнем. А то, что те болтают, — брехня. Красная гвардия, — он все еще называл Красную Армию по временам гражданской войны Красной гвардией, — Красная гвардия покажет им Москву — пятки засверкают.