Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Два молодых человека задержались, и один из них сказал:

— Какие грустные глазки! Кто вас обидел? Пожалуйтесь нам, мы ему зададим!

Второй заглянул мне в лицо смеясь.

— Идемте с нами, повеселимся!

Я неожиданно показала им язык и, рассерженная, провожаемая смешком молодых людей, вошла в подъезд. Ведь я приехала к папе, а он меня в обиду не даст. В лифте поднялась на свой этаж. Сохранившимся у меня ключом отперла дверь.

Квартира встретила меня затаенной тишиной, безлюдьем. Я забыла, что на воскресенье все наши уезжают на дачу и возвращаются только в понедельник утром. Сперва я обрадовалась: еще немного оттягивается минута встречи. Приду в себя, соберусь с духом… Но неизвестность и тишина пугали больше, чем мамин гнев. А желание увидеть маму сейчас же и получить полной мерой все, что заслужила, охватило настолько сильно, что я опрометью кинулась на улицу — скорее добраться до автобусной станции и уехать к маме! Никогда, я думаю, не рвался так человек навстречу каре…

За город приехала в сумерки. Я бежала, пересекая поле. От заснеженной равнины исходило голубоватое мерцание. Едва уловимые голубые тени, припадая и взлетая, текли к лесу и здесь сгущались в непроницаемую студеную темень. Я озябла, устала и хотела есть. У ворот дачи звонить не стала, перелезла через забор, как когда-то в детстве. Прокралась через гараж в дом.

Первой увидела меня Нюша. Она стояла в кухне возле плиты и что-то готовила к ужину.

— Батюшки, Женя! — Сдавленный шепот ее был и радостный и испуганный. — Как ты очутилась здесь, зачем? Где ты прошла? — И вдруг рот ее приоткрылся от догадки. — Неужели прогнал?.. — Она засуетилась, расстегивая пуговицы на моем пальто. — Замерзла. Я сейчас тебя накормлю.

— Мама дома? — спросила я вполголоса.

— В зале. Читает. Иди к ней: семь бед — один ответ! Я буду с тобой. Идем.

Я неслышно отворила дверь и робко стала у порога.

В камине пылали березовые дрова. Пламя весело и цепко хватало полено и словно бы тормошило его, встряхивало, выбивая из него искры. Красные блики огня играли на маминой щеке, бесновались в стеклышках очков. На столике перед мамой были разложены книга, листки бумаги с записями — она готовилась к лекции.

— «Совесть добрая — есть состояние сознания, — прочитала она вслух цитату из книги. — Злая — состояние без сознания. Первая уславливает наше счастье, даже и в случае потерь, страданий, горестей, потому что, лишаясь счастья внешнего, мы не лишаемся счастья внутреннего, происходящего от сознания и состоящего в спокойствии и гармонии духа». — Она отложила книгу и продолжала, глядя на огонь в камине:

— Эта глубокая мысль Белинского подчеркивает, что красота человека, его счастье определяются прежде всего духовной его красотой и духовным его счастьем…

Голос ее звучал неожиданно мягко, а взгляд был печальный. Да, она похудела и немного поблекла, моя мама… Я не знала, как она со мной обойдется — выгонит, побьет, откажется от меня совсем. Пускай делает все, что хочет! Я была безмерно счастлива оттого, что вижу ее.

— Мама, — позвала я негромко.

Она, очнувшись, выпрямила спину, подобралась вся, должно быть, не веря в то, что действительно слышит мой голос. Потом вскочила, сорвала с лица очки, отшвырнула их. Откинув голову, некоторое время смотрела на меня жадными, расширенными глазами. Рот ее словно свело судорогой. Она вскинула навстречу мне руки и закричала, срываясь:

— Женя!.. — Пальцы требовательно и резко сжимались и разжимались — звала меня. — Скорей ко мне, скорей!..

Я метнулась к ней.

— Мама…

Она прижала мою голову к себе крепко-крепко, до боли, и замерла не дыша.

— Девочка моя… Доченька! Господи, какое счастье! Прости меня, милая. Пожалуйста. За все! Выходи за кого хочешь, только не бросай меня, живи рядом со мной. Нет у меня света без тебя. Умру…

Я зло ругала себя за то, что маме приходится просить у меня прощения, когда я кругом виновата.

Растроганная встречей, Нюша смахивала слезы концом платка.

— А где папа? — спросила я, озираясь. Я все время ждала, когда на лестнице послышатся тяжеловатые его шаги. Не терпелось повиснуть у него на шее.

— Он скоро приедет. Дня через три-четыре, а то и раньше.

У меня перехватило дыхание. Огонь в камине стал как-то странно отдаляться и вскоре совсем погас — в глазах потемнело.

— Ой, мама!.. Что же будет…

Она встревожилась.

— Что-нибудь случилось?

— Да… Это ужасно!..

— Ладно, иди наверх, я к тебе сейчас поднимусь.

Комната показалась чужой, незнакомой, точно я рассталась с ней давным-давно. И вещи как будто стали другими и расставлены иначе, хотя все здесь оставалось по-прежнему. И запах показался мне грустным, нежилым. Дверь на балкон, откуда я бежала в тот памятный вечер, забита наглухо, заклеена бумагой — не распахнешь настежь. Что-то мешало чувствовать себя здесь по-домашнему просто и непринужденно — все теперь там, в общежитии, в конурке с промерзшими углами, с белым от инея оконцем. Я опять пожалела, что начала эту историю. План мой рушился. Возвращаться ни с чем домой нельзя, это несерьезно. Ждать, когда приедет папа, невозможно. Алеша решит, что это конец… Раскаяние, тревога и стыд сжимали сердце.

Нюша принесла ужин. Она улыбалась мне всеми морщинками своего иссушенного годами маленького лица.

— Ничего, Женя, все травой зарастет. Закуси-ка вот… Кто главная виновница, так это я. Бежать пособила, следы замела…

— Что ты, няня! — сказала я тихо. — Все равно я убежала бы тогда.

Нюша покачала головой, положила в тарелку еще одну сосиску.

— Ай-яй-яй!.. Ведь вот какая зараза полновластная эта любовь, никаким лекарствам, докторам не поддается, сама приходит, сама уходит. Ни дверей для нее, ни замков… Ешь, Женя, вон бледная какая стала. Отойдешь немного, оттаешь, тогда и подумаешь, как тебе дальше действовать…

Она говорила еще что-то утешительное, ласковое, а я в это время думала с тоской: «Если бы сейчас был здесь, рядом со мной Алеша — какое это было бы счастье!..»

Ко мне в комнату поднялась мама. Села в кресло.

Нюша составила на поднос посуду и вышла, плотно притворив дверь.

— Погаси верхнюю лампу, — попросила мама, озабоченно оглядывая меня.

В углу горел торшер. Слабый зеленоватый полусвет сближал, располагая к мирной и задушевной беседе.

— Отец очень обижен на тебя, — заговорила мама. — Ты должна его понять.

— Не говори так, мама. Я виновата перед ним и перед тобой. Я просто не могу сейчас придумать, чем и как искупить мне свою вину перед вами.

— Ну, не будем об этом. Все дело во мне: я не совсем верно себя вела в тот день — и вот… — Она опять пристально и с подозрением, со скрытой тревогой взглянула на меня. — Так что произошло, дочь? Ты его разлюбила? Скажи, только честно. Ничего в этом дурного или преступного нет.