Леонид Волынский - Сквозь ночь

Я съел огурец и собрался было уйти, но Никифор, видно, хотел сказать о чем-то, да не мог или не решался.

— Гуляй, гуляй, — сказал он, — куда торопишься…

«Гулять» — значит сидеть, гостевать, это я знал. Никифор налил еще самогону, поглядел на печь — оттуда свешивались головы пацана и русоволосой девчурки, — затем взял из-под скамьи патефон.

— Музыку уважаешь? — Не дожидаясь ответа, он завел патефон и поставил пластинку.

Кажется, это была единственная его пластинка, с одной стороны «Три танкиста», с другой — «Если завтра война».

Пока я слушал, он смотрел на меня испытующим взглядом сквозь махорочный дым. Затем закрыл патефон, водворил его под скамью, помолчал и тихо спросил:

— Коммунист?

Я знал, что огорчил бы его, сказав «нет». Дело ведь вовсе не в партбилете.

— Ну, так я и думал, — облегченно проговорил Никифор. — По глазам видно было, как слушал… А ну, давайте во двор, — обернулся он к печи. Ему надо было отвести душу, и кончилось это не раньше, чем опустела вторая бутылка.

Теперь я пришел к нему, чтобы показать листовку. Он перечитал ее дважды, шевеля губами. Свернул самокрутку, закашлялся.

— Насчет хлеба дело такое, — сказал он, помолчав. — Спалить можно, да уйти некуда. Хорошо тем, кто к лесу поближе. А тут и старых и малых перебьют, вот тебе и весь разговор…

Наш разговор на этом не кончился. Никифор поставил на стол бутылку. Так уж, видно, устроено, без смазки не откроешь клапан до отказа, не выскажешь до конца, что лежит на сердце.

Что ж еще оставалось? Возвратясь, я восемь раз переписал печатными буквами листовку на чистых страничках Василевой школьной тетради и увидел на следующий день, как толсторожий Карпо, воровато оглянувшись, содрал тетрадный листок со стены коровника и спрятал в карман ватных штанов.

У Никифора были закопаны где-то за кладбищем винтовка, шесть штук гранат и немного патронов. Что делать со всем этим, он не знал. До войны он был председателем сельсовета, в армию не взяли по здоровью, эвакуироваться не успел. Ему следовало бы уйти куда-нибудь из Броварок, а уйти было некуда.

Его расстреляли весной сорок второго года, когда «зондеркоманды» эсэсовской группы «А» проводили на Украине большую чистку. Об этом я узнал в декабре сорок третьего, случайно встретив на фронте человека по фамилии Малько. Я спросил, не из Броварок ли он родом, оказалось — да, и более того, это был родной брат Никифора и тетки Ивги, ветеринарный фельдшер, служивший в армейском ветлазарете.

Может быть, Никифор предчувствовал и даже знал твердо, что его ждет, но ничего не мог поделать, как и все мы, ожидавшие тепла, чтобы двинуться на восток.

Но дождаться весны в Броварках нам не пришлось. Двадцать восьмого декабря нас, как выразился Захар, «загребли» и отправили под конвоем в Градижск.

Рано или поздно это должно было случиться. То ли прежде руки у немцев не доходили до глухих сел, то ли они смотрели сквозь пальцы, как мы домолачиваем ячмень и пшеницу, — сказать трудно. Так или иначе, с неотложными работами было почти закончено, когда Карпо велел всем нам явиться с утра в контору, вроде бы за расчетом по трудодням.

В конторе у Карпа висел прибитый гвоздочками к стене портрет Гитлера. Никогда я не испытывал такой внезапной тяжелой ненависти к куску бумаги, покрытому красками. Это было цветное фото, вернее — фотолитография; впервые я видел Гитлера «в натуре», во всех подробностях его облика. Портрет был поколенный, он стоял в мундире горчичного цвета, упершись в бок бледной рукой с набрякшими венами. На рукаве у него была красная повязка с белым кругом и черной свастикой. Если бы отрезать голову, то одно туловище говорило бы достаточно. Но лицо, лицо…

Можно подолгу смотреть на то, что любишь, что мило тебе; никогда не думал, что трудно бывает оторваться и от того, что тебе ненавистно. Не знаю, долго ли я смотрел в это лицо испуганного убийцы, больше всего меня поразили глаза, безжалостные и в то же время, как мне показалось, полные страха; я невольно обернулся, чтобы посмотреть на Андрея. Но его почему-то не было. Все были здесь — и Захар, и двое неразлучных грузин, Канделадзе и Гулиашвили, и Олег Золотарев, и Ваня Спицын, шофер-москвич и Сережа-сибирячок (его иначе не называли) — словом, все. Не было одного лишь Андрея.

Явился Карпо; от него, как всегда, разило сивухой, рожа с мороза красная, глаза юлят.

— Причина такая, хлопцы, — сказал он, позванивая ключами, — вызывают на регистрацию в Градижск. Так что придется ехать.

Побледневший Захар протолкался ко мне. Я спросил об Андрее, он пожал плечами. В окно мы увидели, как у конюшни запрягают, мостят сани соломой. Напустив холоду, в контору вошли трое нездешних с винтовками и желто-голубыми повязками на рукавах. Все было ясно.

Сорок первый год мы с женой встретили у друзей. Шли встречать по бесснежным улицам, возвращались — все вокруг было белым-бело, а на душе как-то смутно, нерадостно.

На встрече, как и на всех встречах, кричали: «С наступающим!» Пили за мир и счастье, за присутствующих и отсутствующих; в это время «план Барбаросса» был уже подписан, судьба присутствующих и отсутствующих во многом определена.

Все предвоенное как-то слилось в памяти с настроениями той новогодней ночи, с ее ненастоящим весельем и невысказанными предчувствиями. Что-то такое лежало тогда на сердце у каждого, во что не хотелось верить и от чего невозможно было уже избавиться, уйти, убежать.

Обо всем этом было время подумать, лежа на полу тюремной камеры в Градижске. Собственно это была не камера, а школьный класс, но дело от этого не менялось. Можно любое место назвать тюрьмой, достаточно лишь отнять у человека свободу. Можно, наконец, превратить весь мир в тюрьму, где одни будут стеречь других, лупить плетками или расстреливать.

С такими примерно мыслями я встречал сорок второй год и свой день рождения. Судьба догадала меня родиться в ночь с тридцать первого декабря на первое января; обычно после второго или третьего новогоднего тоста кто-нибудь из близких друзей стучал вилкой по тарелке, тщетно добиваясь тишины: «Товарищи, внимание, среди нас есть именинник!»

Теперь было достаточно тихо; каждый думал о своем, вспоминал свое, лежа на холодном полу в темноте. Окна были заколочены изнутри обындевелыми досками, в щели сочился слабый белесый свет. Как и в ту ночь, шел снег, снаружи все было белым-бело.

— Вот и стукнуло двадцать девять, — сказал я Захару.

Он пошевелился в темноте, нашел мою руку, положил на нее ладонь.

— Ничего, не тушуйся, — прошептал он. — Мы еще их переживем.

Он не мог знать, что ему оставалось жить ровно неделю.

Я много думал в ту ночь и вспоминал о многом, всего не перескажешь, да и не нужно. Скажу о главном.